Другая другая Россия
Шрифт:
Весть о «нарисованных персиках» быстро распространилась в среде зоозащитников, которая, несмотря на все написанные мной статьи о животных, знает меня теперь только как журналиста, написавшего про персики.
За забором я встречаюсь с таджиком, который хотел поговорить.
— Честно говоря, один человек есть, которого я очень боюсь, — говорит он, озираясь.
— Но сейчас его ведь здесь нет?
— Но он может в любой момент появиться!
Рабочий рассказывает мне о том, как «старая фирма», уходя, вывезла из приюта корм и рабочих. Он говорит о куче собачьих трупов, обнаруженных здесь «новой фирмой». И о том, что те рабочие, которых вывезли,
— Их взяли в рабство, — говорит он.
— А где они? — спрашиваю его.
— Не знаю, — отвечает он и на плохом русском объясняет, что они хотели бы продолжать здесь работать, но «новая фирма» их не возьмет, потому что боится — «старая фирма» подошлет их специально, чтобы причинить приюту вред и таким образом создать ему плохую репутацию.
— Если вам нужна будет помощь, позвоните, — я даю ему бумажку со своим номером телефона. Он прячет бумажку в карман и уходит.
— Мы будем делать фигуру из ветеринара.
Я нахожу Оксан Петровну на втором этаже администрации, где она в чистой просторной кухне пьет чай с булкой.
— Сейчас пойду, сниму ее портрет, — говорит Оксан Петровна.
Самый примитивный сценарий, который я могла бы развить из всего виденного и слышанного за сегодня: плохая, злая старая управляющая компания зарабатывала на животных деньги, вживляла в одну собаку несколько чипов, чтобы получать за нее денег — как за двоих или троих. Потом проиграла тендер хорошей и доброй управляющей компании и от нехорошести своей, от обиды ушла, забрав все, чтобы количеством собачьих трупов и отсутствием рабочих наказать новых хозяев. Но «мое порождение» говорила, что представители новой компании заходили сюда вместе с представителями старой и видели, в каком состоянии находятся собаки. Почему они — эти добрые женщины — ждали еще два дня, прежде чем оказать животным помощь? Ели и спали в своих домах, пока куча собачьих трупов в этом приюте множилась? А вдруг это не так? И «мое порождение» неправильно оценила обстановку? Распутывая интригу Кожуховского приюта, легко можно запутаться, назвав «хорошим» или «плохим» не того участника драмы. Пока можно только сказать — в приютах для безнадзорных животных что-то происходит с самими людьми. Как и всегда это происходит там, где кто-то отдан в полное и безраздельное распоряжение кого-то. И для того, чтобы с тобой, человеком, здесь никаких трансформаций личности не произошло, нужно иметь чуть ли не врожденное призвание к занятию милосердием. Для меня же в таких приютах самое противное — это иерархия, выстроившаяся очень жестко с тех пор, как в страну начали приезжать мигранты. Ступени всего три: на первой — белые люди, администрация приютов, на третьей — собаки, а между ними — рабочие мигранты. Да, тут можно возразить — в приюте у Тараскиной рабочие-мигранты любят животных. Но мне кажется, они их любят только потому, что Тараскина сама подает им пример любовью.
— Я вообще против того, чтобы в приютах и в домах престарелых работали мигранты, — говорю я, и Оксан Петровна делает круглые глаза, что значит: «Заткнись немедленно!» Но я все равно продолжаю. — Для них это просто работа, а на такой работе надо любить. Ну, хоть за малые деньги, все равно любить. Я — не националистка! Не надо на меня так смотреть!
— Я пойду портреты поснимаю! — Оксан Петровна встает из-за стола.
Мы снова в процедурной. Наблюдаем за ветеринаром, из которой хотим сделать главную героиню репортажа. Ей приводят еще одну собаку, и у нее тоже надо взять кровь. В процедурной появляется женщина в возрасте,
— А это вот совсем, — говорит она на ухо собаке. — А вот этого совершенно не надо… Боятся этого не надо. Никто тебя… Никто… Нам чуть-чуть только…
Я присаживаюсь рядом — в основном чтобы разглядеть выражение лица этой женщины. Я видела такие лица — у матерей, говорящих с больными детьми.
— Собаки, по данным Евросоюза, призваны чувствующими существами, — говорит она мне. — Они способны к сопереживанию и в этом обогнали обезьян. По интеллекту и состоянию психики они приравнены к пятилетним детям. Поэтому когда их убивают, то убивают пятилетних детей. Я вам правду говорю, — дополняет она.
Мы в лазарете — рядом со Степой. Я глажу его.
— Неделю назад, когда мы сюда зашли, он пытался убежать от нас на одних передних лапах и забиться в угол, — говорит ветеринар.
— Вы думаете, кто для него человек?
— Бог. Хозяин.
— Жестокий, наверное?
— Бывают разные проявления человека.
— А что вы чувствуете, когда он трясет хвостом и вас боится?
— Я-а-а… Мне… как бы… я знаю, что я могу ему помочь.
— А чувствуете что?
— А вам сейчас больно?
— Мне — нет.
Ветеринар встает и смотрит на меня сверху. Ее нос краснеет.
— У меня — двадцать пять лет стажа, — говорит она. — Я могу усыпить. Я использую препараты — мягкие, дающие вперед состояние сна, и уже во сне идет отключение э-э-э… а-а-а… дыхательной деятельности… Но для меня это морально тяж-жело, — по щекам ее снова бегут слезы. — И я помню всех животных, которых усыпила.
Ветеринар всхлипывает. Очень быстро комната заполняется представительницами приюта и волонтерами. Нет только «моего порождения».
— Вы что наделали? — шипит на меня седая женщина. — Вы нашего врача от Бога снова довели! Вы сами чувствуете хоть что-то?
— Да, вы чувствуете что-то? — переспрашивает женщина помоложе, с волосами, гладко зачесанными в хвостик.
— Знаете, — ветеринар отстраняет женщин рукой, — я приглашаю вас к себе в клинику. Я дам вам шприц в руки, я покажу вам вену… И вы сделаете эту манипуляцию сами… И потом по своим ощущениям все это сможете описать. А я… я буду делать все, чтобы они жили, — у нее трясется подбородок.
— Но вы хоть что-нибудь чувствуете? — спрашивает меня волонтер.
— Нет, — говорю я.
— Чи-и-и… — приближается ко мне женщина с хвостиком. — Чи-чи-чи… Тихо-тихо…
— Вы меня успокаиваете? — шепотом спрашиваю я.
— Да, — говорит она.
— Спасибо.
Оксан Петровна ждет меня у окна. Глаза у нее — круглые и несчастные.
— Почему ты им не сказала, что все чувствуешь?! — спрашивает она. — Почему ты не сказала, что любишь животных и мясо не ешь? С детства! — добавляет она последний и, судя по ее голосу, самый весомый аргумент.
— Оксан Петровна, мы же здесь на работе. Скажи я им, что все чувствую, они примут меня за свою и словами уже не выразят того, что мне нужно. Они будут думать, что я все чувствую и понимаю без слов. А я журналист. Мне нужны слова, как тебе картинки.
— Вы снова плачете… — говорю я.
— Да… — ветеринар не поворачивается от раковины. Она включила воду, чтобы было не слышно ее слез.
— У таких, как вы, очень трудно брать интервью, — говорю я.