Другая другая Россия
Шрифт:
На столбе, воткнутом в землю посередине шалаша, висит половина сушеной туши барана. От нее идет липковато-соленый дух. В углу за лежаком свалены мешки с солью и третьесортной мукой. Из муки готовят собакам еду, соль сыплют на камни для овец: в горах она им необходима.
За шалашом темнота и звенящая тишина. Хочбар моет посуду. Его назвали в честь храбреца, аварского Робин Гуда. Тот Хочбар, живший много веков назад, грабил на дороге богачей и их повозки. Однажды его пригласил на пир Хунзахский хан. Подъезжая к Хунзаху, Хочбар узнал, что хан решил сжечь его на костре. Повернуть назад не позволяла
Если названного в честь него Хочбара не возьмут в армию, он будет шабашить на дорогах. Если и это у него не получится, вернется сюда.
— Клянусь, продам я этих баранов и куплю сыну машину, — говорит Алимирза с лежака, с тоской глядя на сына, оттирающего кастрюлю. — Не хочу, чтобы мой сын был чабаном.
Сам Алимирза чабанит почти двадцать лет. С тех пор как вернулся из армии. Он выходит из шалаша, вскидывает двустволку, целясь в какую-то звезду, сухой звук выстрела окунается в озеро, летит к трем покатым горам, оттуда к пирамидной, уходит за нее и где-то еще плутает по ущельям долгим эхом.
Лежа в спальном мешке на земле и прикрывшись черной буркой Алимирзы, я смотрю на небо, жалея, что в Москве звезды — далекие. Ночной воздух быстро усыпляет. Я просыпаюсь посреди ночи от тонкого дыхания в ухо. Ныряю с головой под бурку, боясь посмотреть, волк это или овчарка. Алимирза, услышав что-то, выскакивает из шалаша. У кошары заводятся собаки. Овцы начинают блеять.
Над горами снова раскатывается выстрел.
* * *
Рано утром Хочбар гонит отару в соседнюю кошару, где Алимирза будет отделять кочкарей — племенных самцов. До перегона еще два месяца. Овцы должны окотиться на зимовке, иначе ягнята не осилят перегон. Слово «ягнята» Алимирза произносит как «агнята».
Пока Хочбар гонит овец, мы с Алимирзой пересекаем несколько горок и оказываемся у каменной будки. Нас облаивают две овчарки. Из будки выходит молодой чабан в кепке. Будку построили сотрудники «Газпрома» специально для чабанов. Вашалав — высокий, нескладный, плохо говорящий по-русски.
— Если у меня будет тысяча овцематок, я получу пятьсот ягнят чистыми, — мечтательно говорит Вашалав. — В прошлом году я их за тысячу рублей продал, в этом дороже продам. Миллион получу, куплю пастбище, сено, пшеницу, уколы…
Никакого миллиона у Вашалава не будет: у него всего восемьдесят овцематок. У Абдулхалима — четыреста, но он чабанит сорок лет, а Вашалав всего шесть. Количество овцематок у одиночки чабана переваливает за несколько сотен одновременно с появлением седины в бороде. Но, как о волках на ночь, днем чабаны любят поговорить о том, как увеличить поголовье.
— Если ты сейчас захочешь купить, например, овцематок, а одна стоит три с половиной тысячи рублей, тебе на тысячу надо будет три с половиной миллиона, — говорит Алимирза таким тоном, словно Вашалав до сих пор и знать не знал, сколько стоит овцематка. — А где взять? У государства кредит возьмешь — съедят. Но если весна хорошая, можно с овцематок хороший урожай получить. Заработать чабан может только на овцематке: молодняк
— А баранов невыгодно держать, — подхватывает Вашалав, разводя в стороны большие руки. Они у него такие неуклюжие, что, кажется, их сначала оторвали, а потом снова приделали к телу.
— А шерсть? — спрашиваю я.
— С шерсти мы ничего не получаем, — подхватывает Алимирза. — Килограмм шерсти стоит пятнадцать рублей, баран дает два килограмма в год, стригальщику надо заплатить тридцать рублей.
— А мясо?
— Только на мясе и можно немного заработать. У нас в Питер и Москву берут молодняк по сто пятьдесят рублей за килограмм.
По местной статистике, расходы на выращивание одного барана — примерно тысяча семьсот рублей в год. Чистая прибыль с барана — примерно тысяча рублей. Даже если чабаны прибедняются, все равно их профессия на грани рентабельности.
— Зачем же вы занимаетесь баранами, если это невыгодно?
— А что делать? — пожимает плечами Алимирза. — Без работы сидеть?
— Я раньше на рынке торговал, — говорит Вашалав. — Огурцы сдавал оптовикам, они их в розницу по той же цене продавали, но по триста грамм недокладывали. Это самый большой грех — обманывать на весах. Поэтому я чабаном и стал: на рынке нет справедливости.
* * *
Хочбар загоняет овец. Алимирза ловит барана, зажимает его между колен, хватает рукой переднее копыто, подносит к нему лезвие ножа и отрезает от копыта толстую стружку. Баран дергается. Из копыта льется кровь вперемешку с гноем.
— У него копыто загноилось, — сопя, говорит Алимирза и дает стружку по второму копыту. Потом отпускает барана, и тот, шатаясь, идет в угол загона.
Начинается сортировка поголовья. Бараны-производители будут жить дальше, остальных кастрируют, и они будут нагуливать вес к забою. Алимирза смотрит баранам под курдюк, ловит одного за заднюю ногу и выволакивает из загона. Смуглый Хочбар без рубашки ловит сразу по два барана и за задние ноги, зажатые в каждой руке, оттаскивает их к калитке. Я открываю калитку ему навстречу и закрываю, чтобы бараны не разбежались.
На пятидесятом баране Хочбар уже задыхается. Выталкивая очередного за калитку, он поддает ему ногой под курдюк. С каждым новым бараном его пинок становится все увесистей. Кажется, Хочбар вымещает на них свою обиду на отца, который заставил его чабанить, на государство, которое не берет в его армию, и на солнце, которое палит нещадно.
Алимирза валит одного барана на спину и выволакивает его за две ноги. Что-то подсказывает мне: этот баран в загон уже не вернется. Я иду за Алимирзой.
— Вы нашли свое предназначение? — упавшим голосом спрашиваю его спину.
— Конечно не нашел, — оборачивается он на меня. — Просто время заставляет меня баранов пасти. Иногда я песни пою.
— Спойте…
— Да я только два-три слова из каждой знаю…
Алимирза кладет барана на бок, садится перед ним на колени. Баран косится. Алимирза прячет в руке нож с цветной прозрачной рукояткой. Я сажусь рядом и запускаю руки в кудряшки барана. Он трясется, его сердце бьется. Алимирза приближает руку с ножом к его горлу.