Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность
Шрифт:
«Для многих геев, — пишет Силверстайн, — старение это тема, которую немыслимо упоминать. Они считают, что после сорока жизнь кончена. Это достойный сожаления признак низкой самооценки, ибо приравнивает сексуальную идеализацию к человеческой ценности вообще».
(Silverstein 1981: 266)
В журнале «Адвокейт» приводится отзыв молодого гея о его пожилом соседе:
«Я никогда не знал его имени. Он жил где-то этажом выше нас, скорее анонимно… Я только знаю о нем несколько вещей. Он носил слишком много колец. Он любил кошек и Моцарта… И он отпугивал меня до полусмерти. Это потому, что он был тем, чем, как я боялся,
(Kantorowitz 1976)
«Возрастная сегрегация» — называет это автор книги «Седой гей».
(Bergеr 1982:29–30)
Можно сказать, что геи создали субкультуру, неуютную и убийственную для них самих, хотя многие из них начинают понимать это только по мере взросления, становясь старше и мудрее. Тогда они открывают для себя ту истину, что и помимо секса есть то, ради чего стоит жить, и более того — что и для старых людей в интимной жизни, вопреки геевской субкультуре и вне ее, сохраняются возможности сексуальных утех.
В очерке «Эти вымирающие поколения» Сеймур Клайнберг восхищается группой неимоверно старых гомосексуалов, продолжающих почти до самой смерти сексуальную практику друг с другом. Он рассуждает:
«Когда кто-то старик и гей, он всегда и везде несет груз общественного безразличия или презрения вдобавок к пожизненному притеснению как гомосексуала или лесбиянки. В обсуждении этой темы с людьми, которых я интервьюировал, один вопрос был главным:
Труднее ли геям встречать старость? Ответ звучал ободряюще: «Нет, не особенно». Даже если учесть пресловутую увлеченность юношеством среди геев. В некоторых случаях принадлежность к геям даже делает старость более легкой. Для людей, которым далеко за шестьдесят или семьдесят, жизнь в качестве геев в этом столетии и то, что они выжили после таких несчастий, облегчает травму старости. Долгая жизнь в подполье часто закаляет человека; некоторые даже более счастливы, чем их гетеросексуальные сверстники, для которых вдовство и одиночество, как и утеря социального места — заключительное горе».
(Kleinberg 1984: 178)
Однако многим сексуальное общение со сверстниками — такими же стариками — весьма слабое утешение, хотя сейчас есть и журнал, специально пропагандирующий такой «утешительный» секс. Но есть и более сильные высказывания в пользу оптимистической перспективы старения — о том, что и общение с молодежью не для всех закрывается.
«Понятно, — пишет антрополог Шнеебаум, — что на подходе к шестидесяти Джордж начал беспокоится насчет своей привлекательности для других, насчет того, что его станут воспринимать как старого и нежеланного. Это время, когда большинство мужчин и женщин чувствуют, что их сексуальная жизнь убывает или приходит к концу, как бы их железы ни твердили им о противоположном. В течение всей жизни нам приходится верить, что старение означает уменьшение сексуальной тяги и желания. Лично я, в мои шестьдесят один, более удовлетворен собой, чем в любой другой период моей жизни, и нахожу, что молодые люди льнут ко мне так, как никогда до того. Неважно, как эта перемена произошла — что пришлось пройти через разные болезненные «обряды перехода»; факт состоит в том, что по крайней мере сейчас в моей жизни кое-что созрело из того, что было посеяно».
(Schneebaum 1969)
Геевская субкультура предлагает геям в старости только одну панацею — проституцию, то есть секс без взаимности, секс без любви, даже без простой привязанности. Это отмечают Даннекер и Рейхе: «Проституция — оборотная сторона фетишизации юности» (Dannecker und Reiche 1975: 131). Многих это не может устроить. Гарвардский психолог Браун жалуется, что в старости пришлось пользоваться услугами хастлеров (Brown 1996). Что же способно дать другую перспективу?
Прежде всего, конечно, сохранение здоровья, силы, опрятности и чувства собственного достоинства. Это как раз то, что в рамках геевской
Тогда эти качества компенсируют всем известные недостатки старости и создают образ, к которому неудержимо тянет молодых. В том числе и сексуально. Ведь сексуальной притягательностью обладают не только свежесть и красота, но и духовная сила, ум, воля. Разумеется, также слава и власть. «Слава — большой афродизиак», — говорил Трумэн Капоте (Clarke 1988: 422). Словом, общая аура авторитета и величия.
В разделе о притягательных отличиях я уже приводил пример сексуальной тяги рядового к офицерам. В разделе «Похищение Ганимеда» я цитировал воспоминания Карпентера о том, как он в юности посетил в Америке старого поэта Уолта Уитмена и имел с ним секс, как его «молодая жизненность» бежала в уста старика. А когда самому Карпентеру было восемьдесят (!), к нему явился молодой (двадцать с чем-то) американец Гэвин Артур, и сцена повторилась. Сохранилось описание этой сцены Артуром, ныне покойным.
В сексе с молодым Артуром Карпентер действовал искусно, «между поцелуями восторженно поедал глазами мое тело с возрастающим исступлением… У меня было отчетливое чувство, что, когда я кончал, он ощущал это, как если бы он сам кончал — что в этот момент он был мною. После этого он сказал: «Когда я был священником, я думал, что во время причастия я един с Богом. Теперь я понимаю, что здесь более глубокое причащение».
(Katz 1976: 961, n. 117)
Существенно не то, что он ощущал в этот момент, а то, что он чувствовал раньше, когда «причащался» к Уитмену, а в этот момент — что чувствовал Гэвин Артур, «причащаясь» к Карпентеру. «Эстафета гомосексуального причащения» интеллектуалов продолжалась: когда Гэвин Артур состарился, с ним переспал молодой Нил Кэссиди, а тот, став старше и завоевав громкую славу, сделал своим любовником молодого Аллена Гинзберга, который, в свою очередь, тридцатилетним влюбился в двадцатилетнего красавца Питера Орловского…
Но когда молодой русский поэт-скандалист Ярослав Могутин посетил их трущобную квартиру в Нью-Йорке, всемирно известный Гинзберг предстал перед ним уже семидесятилетним старцем с парализованной половиной лица, а красавец Питер Орловски, проживший с Гинзбергом сорок лет, оказался опустившимся пузатым стариком в трусах на подтяжках, который, кряхтя и бормоча, стирает белье в раковине. Гинзберг, будучи уже незадолго до смерти, всё еще был готов к сексуальным похождениям, но Могутин ужаснулся, и эстафета пресеклась. Хотя Могутин озаглавил свое интервью «А.Гинзберг. Три часа в постели с пидором-индивидуалистом» (1996), это было всего лишь завлекательное заглавие: на постели, «застеленной несвежим бельем», они только сидели и беседовали. Однако Могутина отпугнул не возраст Гинзберга и Орловского, а их запущенность. Заключил же он форменный брак с пожилым американцем Робертом Филиппини!
Аналогичное причащение увлекло писателя Фила Андроса. Будучи молодым и желая приобщиться к образу покойного Оскара Уайлда, он специально помчался в Лондон, соблазнил пожилого Альфреда Дугласа и переспал с ним. Любят и уродливых, любят и старых. А когда возникает любовь, то не замечаются очевидные недостатки. Но если в юных и красивых влюбляются сразу, с первого взгляда (а потом нередко быстро разочаровываются), то чем старше человек, тем больше времени должно пройти от первой встречи до восприятия его как возможного объекта любви, тем больше внимания он должен тратить на иные, не сексуальные стороны контакта, тем больше сдержанности и такта должен проявить. Но стать по-настоящему интересным человеком в рамках геевской субкультуры также очень трудно, потому что это предполагает широту интересов личности и ее активность в общей культуре, а не жизнь, в которой много свободного времени, и оно всё проходит между барами и банями.