Другая машинистка
Шрифт:
К тому времени как мне довелось печатать протокол, мистер Виталли сделался у нас в участке завсегдатаем: его вызывали всякий раз, когда очередную его супругу обнаруживали бездыханной, с синюшным лицом, под толщей остывшей воды. Я уже сбилась со счету, как часто он являлся к нам, и всякий раз все большим щеголем и чистюлей. На пятой жене мистер Виталли вздумал пошутить, разыграть нас, – правда, это его намерение обнаружилось не с первой минуты.
В участок по вызову он явился добровольно, или, по крайней мере, так это выглядело. Помню, я наблюдала, как он переступил наш порог на следующий день после смерти своей пятой жены. Передернув плечами, сбросил плащ и повесил его на плечики – до странности домашний жест. С улыбкой собственника оглядел участок, без слов, одними телодвижениями как бы сообщая, что наш
– Вы, конечно, потрясены этой утратой.
Но если он хотел запугать мистера Виталли, ничего не вышло – тот лишь улыбнулся и патетически приложил руку к сердцу.
– Редчайший образчик женщины, – ответил он, не называя покойницу по имени (мне мимолетно подумалось, что имя он мог уже и забыть). – Даже не знаю, решусь ли я после этого снова вступить в брак.
Издевательски-мелодраматический тон; мгновение застыло, жуткая тишина. Почудилось на миг, будто он сейчас подмигнет.
В тот момент, конечно же, сержанту больше всего на свете хотелось стиснуть кулак и крепким ударом сбить мистера Виталли с ног, но сам сержант никогда бы не одобрил столь непрофессионального поведения, ведь он был полицейским до мозга костей. Сжав челюсти, он в ярости заскрежетал зубами, но все же изобразил любезную улыбку и соблюл все формальности: пожал мистеру Виталли руку, проводил его в камеру для допросов, даже стакан воды ему налил. Дернув пальцем (таким жестом Одалия на моих глазах подзывала официантов по меньшей мере с полдюжины раз за последнюю неделю) сержант дал понять, что мне следует присоединиться к ним. Я прихватила стопку бумаги со стола для писчих принадлежностей и поспешила за сержантом.
Мы расположились в тесной камере, и сержант продолжил светскую беседу с мистером Виталли, который был весьма словоохотлив, пока речь шла о всяких пустяках. Когда же тон изменился и сержант заговорил непосредственно о преступлении, мистер Виталли мигом обратился в статую: сидел, совершенно застыв и скалясь, точно кот, проглотивший канарейку. Замолчал, и все – ведь это его право. Издевательство, провокация: сам явился в участок – лишь затем, чтобы упорно, самодовольно отказываться отвечать на любые вопросы, касающиеся смерти супруги. Сержант полыхал от ярости, но еще сдерживался. Обхаживал мистера Виталли, угрожал, заискивал. А я напряженно выпрямилась за стенотипом, пальцы наготове, чтобы зафиксировать признание, когда оно сорвется с уст Эдгара Виталли. Эта мрачная комедия длилась с полчаса, пока сержант не ударил с размаху кулаком по деревянному столу, отчего вздрогнул не только мистер Виталли, но и я. Глаза сержанта налились кровью, он подался вперед, едва не боднув мистера Виталли в лоб.
– К черту! Убирайтесь отсюда вон! – прорычал он сквозь стиснутые зубы.
Мистер Виталли не пошелохнулся, а я видела, как у сержанта дрожат усы. Потом стул проехался по полу со скрежетом, от которого аж кости заныли, и сержант выскочил из камеры, так рванув дверь, что я удивилась, как это стекло не треснуло, когда она грохнула об стену.
Я оцепенела и не сразу опомнилась от потрясения: впервые на моей памяти сержант позволил себе выругаться. Через несколько секунд я сообразила, что осталась наедине с мистером Виталли. Невольно взгляд мой обратился к нему, и меня охватил озноб. Таков был мистер Виталли: стоило заглянуть под маску его обаяния, и что-то в нем проступало такое – или, вернее, чего-то чудовищно недоставало. Даже от взгляда на него по коже бежали мурашки. Я мигом пожалела, что посмотрела на него, потому что он обернулся и перехватил мой взгляд. На его непристойно младенческих, ярко-розовых губах медленно проступила улыбка, шевельнулись черные усы.
– Боже, я вовсе не хотел обидеть этого славного человека, – наивным приторным голосом солгал мистер Виталли. Я пропустила его реплику мимо ушей и принялась торопливо собирать вещи. – Как вы думаете, он сможет меня простить? – настаивал мистер Виталли, и шутовство уже отчетливее, наглее проступало в его тоне. – Я так убит этими несчастьями, видите
Он протянул руку, и я поняла, что он надумал взять за руку меня. На долю секунды я поддалась панике… но лишь на долю секунды, ибо сразу же это чувство сменилось иным, которое мне едва ли удастся в точности передать. За миг до того, как его пальцы до меня дотронулись, рука моя внезапно ожила, взметнулась и сжала его запястье, цепкая, словно виноградная лоза. Будто кто-то другой управлял мною, будто злобная сила исходила не от меня, а извне. Я резко рванула его ближе, притянула к себе и уставилась глаза в глаза.
– Мне известно, что вы привыкли разыгрывать из себя забияку, а раскрыть уши пошире не умеете, но сейчас вам лучше послушать меня, и очень внимательно, – прошипела я. Мой голос мне самой казался странным, я его не узнавала. Странное удовлетворение кольнуло меня, когда я поняла, что всецело завладела вниманием мистера Виталли. – Пусть вы животное, неспособное себя контролировать, – продолжала я, – но уверяю вас, и на бешеную тварь найдется управа: рано или поздно сержант избавит вас от страданий.
Воздух между нами сгустился от напряжения так, что его можно было пощупать, мы смотрели друг на друга будто сквозь прозрачные кирпичи. Моя рука – ею все еще двигала чья-то чужая воля – крепче сжала его запястье. Зрачки мистера Виталли расширились, а у меня под пальцами вдруг засочилось что-то теплое, влажное. Опустив глаза, я увидела, что оцарапала его ногтями до крови: четыре крошечных красных полумесяца проступили на его коже. И так же внезапно, как на меня нашло, я опомнилась. Выпустила запястье, уставилась на окровавленные кончики пальцев.
– Ой! – выдохнула я. – Ой!
Снова посмотрев на мистера Виталли, я увидела, как его испуг сменяется другой гримасой. Искренней, человеческой, и в ужасе я прочла ее: то была неторопливая усмешка человека, признавшего старого друга. Я опрометью выбежала из камеры, промчалась по коридору и распахнула дверь дамской комнаты.
Как уходил мистер Виталли, я не видела. По сей день не знаю, сам он покинул участок или его проводили и рассказал ли он сержанту об этом незначительном инциденте. Забившись в уборную, я ждала, пока не унялась дрожь. Пустила воду, сунула руки под ледяную струю – аж суставы заломило – в полубезумной надежде, что эта вода, эта боль смоет все, не только жалкие капли крови мистера Виталли. Кто-то вошел и остановился у меня за спиной. Я дернулась, точно испуганное животное, взгляд метнулся к темному отражению в зеркале, я приготовилась, если придется, насмерть сражаться с мистером Виталли. Но, к счастью, то была всего лишь Одалия. Ее изящно прочерченные карандашиком брови озадаченно хмурились, и меня окатило волной стыда. Я завернула кран, уронила замерзшие, со вздутыми венами, пульсирующие руки в раковину – пусть стечет вода. Суставы ныли, кожу жгло. Я стащила с вешалки грязное полотенце, вытерлась насухо и осталась стоять, комкая полотенце, не зная, как вести себя дальше. Я чувствовала, как Одалия ощупывает меня взглядом.
Потом медленно, осторожно, словно обходя лужу и стараясь не замараться, она подступила ко мне и вынула из моих рук влажную тряпку. Пальцы сами разжались, грубое полотно выскользнуло. В этот миг я осмелилась поднять глаза и встретиться с ее взглядом. Уголком полотенца Одалия принялась вытирать мне щеку. Я посмотрела в зеркало и вдруг заметила, что на правой скуле присохла капелька крови. Видимо, оцарапав мистера Виталли, я еще прежде, чем помыла руки, нечаянно дотронулась до лица и сама не заметила. Одалия дочиста вытерла мне щеку и вернула полотенце. Пристально поглядела на меня и улыбнулась. А затем вышла из дамской комнаты, так ни слова и не сказав.
10
Просматривая теперь свои записи, я вижу, откуда взялась идея, которая в итоге меня сгубила, и как Одалия собственноручно посадила крошечное, невинное с виду семя. Первым предвестием были те опечатки, о которых я уже упоминала. Она сажала их постоянно, и теперь я вижу, что это было хитроумным испытанием: Одалия проверяла, насколько внимательно я вычитываю, а главное – как поступлю: нажалуюсь начальству, исправлю все сама или сделаю вид, будто ничего не заметила. Разумеется, чем более мы сближались, тем охотнее я оставляла все как есть.