Другие места

Фробениус Николай

4

Теперь я редко навещал маму. Иногда нам становилось не о чем говорить, и я этого не выдерживал. Она сидела на диване и смотрела на меня, и у меня появлялось чувство, будто она чего-то ищет в моем лице и никак не может найти ничего, что напомнило бы ей об отце. Я приходил к ней все реже и оставался недолго.

В марте за одну неделю ко мне вернулась моя прежняя сосредоточенность. Солнечный свет ослеплял. Яркость красок резала глаза. За несколько солнечных дней снег растаял, и между оставшимися кучками грязного снега показался ковер бледной, бессильной травы. Люди в солнцезащитных очках сидели на скамейках и улыбались ясному небу. Собаки

катались по траве. Потом задул ветер, весь день лил дождь, и вечером стало холодно. Ночью ударил мороз, и лужи затянулись блестящей корочкой льда. Лужайка в саду покрылась инеем. Я вышел в сад рано утром, накануне я остался ночевать у мамы. Помню, я опустился на колени и прижался лицом к белесой траве. Когда я встал, на траве остался бледно-зеленый отпечаток моего лица. Я понял, что старое кончилось. Я начинал новую жизнь. Я занимался с одним актером. Репетировал роль шестнадцатилетнего парня из пьесы Ларса Нурена. Роль была трудная. Реплики сыпались как попало. Герой переживал смятение чувств. Я собирался поступать в Театральную студию. Ролф Энгебректсен, актер, с которым я занимался, хотел, чтобы я взял другую роль. Но постепенно он поверил, что эта роль мне подходит. Я был убежден, что меня обязательно примут.

Каждый раз по пути на урок я переходил улицу, на которой жил мой учитель, и меня охватывала робкая радость, она разливалась по всему телу до самых кончиков пальцев. Когда он открывал мне дверь и смотрел на меня, я был не в силах сдержать улыбку. Мое настроение передавалось ему. Ролф Энгебректсен был точен и терпелив, но что-то его не устраивало. Думаю, он сам не вполне понимал, в чем дело. Выражение его лица свидетельствовало, что что-то не так, но объяснить этого он не мог. Несмотря на то что роль была трудная, мы часто смеялись во время занятий. У него было суховатое, колючее чувство юмора.

Он сказал:

– Кристофер, совершенства ты не добьешься. Но твое исполнение и не должно быть совершенным. Если ты хочешь поступить в студию, как раз важно, чтобы ты не добился совершенства. Помни о театральных деятелях, которые сидят в жюри. Они должны увидеть то, что будут в состоянии понять.

Моя же ошибка заключалась в том, что я хотел довести до совершенства все, даже мельчайшие детали.

Ролф меня сдерживал. Он считал, что мне не следует вкладывать в роль слишком много.

Мы с Хенни жили в двухкомнатной квартире на Грюнерлёкка. Квартирная плата была непомерно высока. Встречая домовладельца, я всегда кричал ему вслед что-нибудь обидное. Называл его кровососом, акулой. К счастью, у него было чувство юмора. Он только смеялся надо мной.

Спустя год после исчезновения отца мы получили его страховку. Должно быть, у него был какой-то волшебный страховой договор. Так или иначе, на моей книжке появилось двести тысяч крон. Плата за квартиру больше не смущала меня. Я накупил Хенни страшно дорогих платьев. Она выглядела в них восхитительно. И в благодарность покрыла мое лицо поцелуями.

Мама считала Хенни неискренней, но я в этом сомневался. У Хенни были свои тайны. Красивым людям проще. Им позволено иметь свои тайны. Они как будто являются частицей присущей им красоты.

Хенни работала декоратором. Можно с уверенностью сказать, что она обладала тонким эстетическим чувством. Все вокруг нее носило следы хорошего вкуса. Подсвечники. Ручки. Стулья на кухне. Сперва я не замечал ее хорошего вкуса. Он был словно невидим. Но постепенно я обратил на него внимание и тогда стал обнаруживать его повсюду… Он уже окружил меня, опутал, у меня не было возможности вырваться. Однажды я понял, что сам стал частицей этого изысканного вкуса. И пытался затмить его…

Хенни украшала офисы и ночные клубы. Думаю, она всем нравилась. Про нее говорили, что она изобретательна. Она использовала всевозможное старье, чтобы украсить эти заведения.

Даже старые автомобильные глушители превращались у нее в объекты дизайна. Это было колдовство. Дома у нас все носило следы ее дара.

В конце концов мне пришлось выбросить кое-что на задний двор. Хенни смирилась с этим. Хотя считала, что декоративное искусство важнее всего.

Бывало, подвыпив, она говорила, что все это для нее ничего не значит. Все эти украшения. Ровным счетом ничего. Они просто есть, и все, говорила она. Они плавают в пространстве, как мертвые спутники.

А что же тогда для нее важно?

Я приставал к ней с такими вопросами. Для меня только одно имеет значение, сказала она. Но я так никогда и не узнал, что же это такое. Хенни не захотела мне этого открыть. У меня нет потребности рассказывать тебе об этом, сказала она. И поцеловала меня. Она была пьяна. Я улыбнулся и сделал вид, что мне и так все понятно.

Она покрыла поцелуями мое лицо.

Мне было хорошо.

По-настоящему.

Правда, мне было хорошо с Хенни. Она была красива, умна и имела хороший вкус. И еще у нее были тайны. Мы жили в красивой квартире. Квартирная плата была слишком высока, но у меня были деньги на книжке.

Все было в порядке.

Приближались экзамены в Театральную студию, и у меня появилось чувство, что я сросся с моим героем. Однажды вечером хозяин киоска на другой стороне улицы долго смотрел на меня, скрестив на груди руки. Он молчал. Только стоял и смотрел на меня.

– В чем дело? – спросил я. – На что ты уставился?

Он развел руками и буркнул что-то в ворот рубашки. Я расплатился и вышел на улицу. Переходя на свою сторону, я заметил, что иду нервной, дергающейся походкой своего шестнадцатилетнего героя. Я слишком много думал о том, как он ходит, как держит руки, какая у него мимика. Бессознательно, в киоске, я вдруг стал держаться так, как держался бы он.

Поднимаясь по лестнице, я усмехался про себя.

Последнее занятие с Ролфом прошло хорошо. Чистый прогон, сказал он и засмеялся. У меня было чувство, что я знаю этого шестнадцатилетнего парня, как своего близкого друга, я знал о нем почти все. Знал, чего он боится, чувствовал накатывавшие на него волны безразличия или бешенства, мне было близко его чувство стыда и потребность спрятаться в темный угол. Неожиданные просветления.

В уборной я сполоснул лицо холодной водой. Через несколько минут меня пригласят в зал на сдачу экзамена. В коридоре перед дверью толпились взволнованные соискатели. В щелку двери нам было видно жюри. Известные актеры, директор театра. Ректор студии, маленькая женщина с проницательными голубыми глазами и кустистыми бровями. Я вдруг похолодел. Стал вялым. Бесчувственным. Холодная вода из-под крана проникла сквозь поры и растеклась по всему телу. Меня затрясло. Я закрыл глаза, подошел к стене и прижался лбом к кафельным плиткам. Этого я не учел. Волнения. Его я не учел. Я был уверен, что меня оно не коснется. Роль отпечаталась во мне особым образом. Стоило мне открыть рот, как тут же появлялся мой парень, он говорил, двигался и, не задумываясь, следовал определенному плану.

Дрожащими руками я открыл дверь уборной. Это же смешно, думал я. И еще: по тебе все видно. Ты весь светишься от волнения. Видишь, они от тебя отворачиваются? Другие соискатели. Они не хотят видеть твоего волнения, боятся, как бы не заразиться им от тебя. Я отошел от них, и, свесившись через перила, смотрел, как поднимается и опускается лифт, и пытался думать только об этом равномерном движении.

Первую половину экзамена я был скован и рассеян. Между мной и моим героем стояла стена, и я, двигаясь как лунатик, пытался перевоплотиться в него. Наверное, это было странное зрелище. И вдруг во мне что-то освободилось, словно из меня вынули пробку, и мой герой вырвался наружу. В монологе я ожил и приобрел силу.