Другие времена

Мин Евгений Миронович

– Помнишь, Геннадий, я тебе говорил, что подрядился дом ставить. Сначала все шло порядком. Разобрал я старый сруб, перевез его на новое место, фундамент оборудовал и стал действовать. Сам знаешь, на работу я злой, да и тянуть мне эту музыку некогда было. В общем, все уже к концу подвигалось, подводил я дом под крышу и вдруг... Как это случилось, не соображу. Конечно, погода всему виноватая была. День тогда был дождливый, ходить склизко. Ну, значит, взял я одно бревно, не то чтобы тяжесть в нем была великая, потащил его, оступился, упал, а оно возьми и накрой меня. Прямо по ребрам проехало. Поднялся я, чувствую, вроде что-то хрустнуло во мне, бросил работу, затянул потуже ватник - и домой.

Двое суток отлежал дома, не раздеваясь. Если, думаю, поломал - срастется. Днем, значит, я в Гужтрансе, а по вечерам - на стройке дачи. Кончил работу, получил деньгу, все как положено. Только чувствую я, в боку у меня колет, и кашель завелся. Катя говорит: "Сходил бы ты в поликлинику, а то по ночам бухаешь, спать не даешь". Сам бы я, понятно, не пошел, но раз баба беспокоится - подчиняюсь. Пришел к врачу, рассказал ему все, как было. Он осмотрел меня и спрашивает: "Так, говоришь, перетянулся ремнем, полежал два дня и все?" - "Так точно", - отвечаю. Не поверил он мне, еще раз спросил, как было. Я ему еще раз объяснил. Тут он собрал других докторов и всяких студентов, которые были в поликлинике, показывает им меня, они удивляются, ахают. Надоело мне это. "Кончайте, говорю, скорее, доктор, а ваши студенты, если им нужно, пусть на скелетах упражняются". Остались мы с доктором вдвоем. Он и объявляет: "Скажу тебе, парень, легко ты отделался, и то потому, что у тебя организм железный. Однако надо тебе беречься, так как ты повредил внутренности, и лучше тебе оставить тяжелую работу и съездить на курорт".

Волнухин засмеялся искренне и весело, словно вспомнил о чем-то забавном, допил водку, оставшуюся у него в стакане, и повел речь дальше.

– Пустой разговор у нас получился. Ушел я от этого доктора, бумажку, на которой он мне лекарство написал, в урну бросил и стал по-прежнему работать. Только, должно быть, и верно чего-то у меня внутри нарушилось. Что день, то хуже себя чувствую, кашель не унимается, в боку будто кол забит, рубаху по ночам хоть выжимай, а главное - силу стал терять. Решил своими средствами лечиться, бешеные капли принимать.

Он постучал по бутылке коротким указательным пальцем и вдруг тяжело захмелел. Черные глаза его затянулись мутной пеленой, вены на висках набухли, речь стала отрывистой.

– Отлягался Волнухин, - закончил он.
– Что теперь посоветуешь делать?

– Дело, Саша, найдется. У нас рабочие люди всюду нужны.

– Нужны!
– вскричал он.
– Знаю, читал на досках: "Требуются слесари, токари, механики". Теперь время такое - везде голова нужна. А я на что годен? Поднять да бросить! Или, может, посоветуешь в ученики идти?.. А кто семейство кормить, одевать будет?.. Кто?! Ну, чего молчишь?! Да, брат, докатился Волнухин. Я вот что тебе скажу. На днях я на улице нашего комбата, капитана Сороку встретил. Помнишь, о нем рассказывал? Изменился он, конечно, годы прошли, и в гражданском ходит. Увидел меня и спрашивает: "Скажите, вы не Волнухин Александр случайно?" Как услышал я его голос, все задрожало у меня внутри. Хотел я схватить нашего дорогого капитана и сжать в объятиях. А потом подумал: "Нет, не могу... Не должен он знать, каким стал его Сашка". Так и не открылся. "Извините, обознались вы", - только и сказал.

– Это ты напрасно, - возразил Рыков, - сам же говорил - фронтовой дружбе цены нет.

– Фронтовая дружба, фронтовая!
– резко перебил его Волнухин.
– Теперь каждый в отдельной упряжке ходит. Нет уж, я один пойду искать свои пути-дороги.

Он помолчал немного. Затем надел фуражку:

– Ну, существуй!

3

Рыков был в командировке два года, а когда вернулся в Ленинград, стояло лето. В квартире все разъехались отдыхать, и только тетя Лиза

гремела кастрюлями на кухне.

Она сообщила обо всем, что случилось за это время. Экономист Григорий Ефимович вышел на пенсию и целыми днями занимается фотографией. Рема, старшая дочь Карагановых, кончила институт и уехала в Сибирь. Домашняя портниха Нелли Ивановна бросила шить и служит проводником на железной дороге.

Все это тетя Лиза рассказывала подробно, не спеша, и Рыков рассеянно слушал ее. Дошла очередь и до Волнухина.

– Что же ты про своего дружка-приятеля не спрашиваешь?
– сказала тетя Лиза.
– Интересуешься ведь?

– Конечно.

– Нету его больше в нашем доме, не проживает он у нас. Как ты уехал, вскорости и он исчез. Наискосок пошла вся его жизнь. Ездить на лошади он перестал, тяжести таскать не мог, здоровье не позволяло. А Катька его, знаешь ведь, это не баба - прорва. Вот он, твой Сашка, и подался на барахоловку. А к этому занятию он негодный. Запутали его барахоловские волки, и попался он с ворованными вещами. Не знал он, что это за вещи, откудова они, а все равно отвечать пришлось. Забрали его. Больше году отсидел. А Катька себе другого мужика нашла. Пожилой, правда, и с лица страшный, но денежный - могильщиком на Серафимовском кладбище состоит.

Когда Сашка вернулся домой, все ждали - прихлопнет он Катьку, а он пришел и сказал: "Я противу тебя, Катя, ничего не имею, потому что теперь я уже не добытчик для вас". Ушел он из дома, поступил в кочегары, месяца два жил в котельной. Там, говорят, и разыскал его один старинный знакомый. Фамилия у него какая-то птичья, не припомню.

– Может быть, Сорока, тетя Лиза? Капитан Сорока?

– Ну да, вроде. Только не военный он. Слышала, где-то в совхозе директором. Забрал этот Сорока Сашку с Вовкой и айда в деревню.

– Так больше и не появлялся?

– Не был. А Катьке все денежные переводы шлет. Трать, мол, не стесняйся, на себя и дочек.

Тетя Лиза умолкла, задумалась и тихо, будто для одной себя, сказала:

– Может, и вышел он на правильную дорогу?

И вдруг, резко махнув рукой, визгливо вскрикнула:

– А ну те, лешай, отрываешь разговорами от дела!
– и сердито загремела кастрюлями.

Натюрморт

Слово это иностранное. В словарях оно объясняется так: изображение мертвой природы, комбинация фруктов, битой дичи и предметов домашнего обихода.

Слова "натюрморт" Алексей Федотович Лошкарев не знал. Так же неизвестны были ему и другие нынешние слова: эскалация, акселерация или, скажем, симпозиум.

Если бы Алексея Федотовича спросили, что такое мертвая природа, он не сумел бы ответить. Не знал он такой. Живыми были березы, яблони, вишни. Подобно людям, они росли, болели, старились и умирали. Жило озеро. В тихую погоду ветерок, перебирал волны, как струны гитары, и в плеске воды слышались Алексею Федотовичу звуки старинных городских романсов. Жили на том берегу бывшие емельяновские покосы, бурые осенью, буйно-зеленые летом. Жил шалаш, к которому во все времена года ехали люди из разных стран света.

Не только озеро, деревья, море, шумевшее за железной дорогой, жили и вещи в бревенчатом доме, сделанные руками отца Лошкарева.

В этом доме когда-то жила большая семья, и все они - отец, двое старших братьев, сестра и подросток Алеша - работали на заводе в Сестрорецке. Отец умер, поделили дом. Умерла мать, умерли братья и сестра, и сейчас только часть дома принадлежала Алексею Федотовичу - четыре небольшие комнаты. В двух из них жил он со второй женой Аделаидой Павловной, в третьей - дочь Галинка или внук Костя, приезжавшие на летний отпуск. Четвертую комнату Лошкарев сдавал дачникам.