Друзья в верхах
Шрифт:
— Мне кажется, что ты на стороне Марии и сочувствуешь скорее ей, чем Луке.
— Но Лука прав, — сказала Паола. — Она корова.
— А я думал, она тебе нравится.
— Она мне действительно нравится, — уверила Паола. — Однако это не мешает мне согласиться с Лукой, когда он говорит, что она корова. Но виноват в этом он сам. Когда они поженились, она была стоматологом, а он потребовал, чтобы она оставила работу. И потом, после рождения Паоло, Лука сказал, что зарабатывает достаточно денег, чтобы достойно содержать семью.
— И поэтому, — перебил Брунетти, — он
— Да! — Паола, вспомнив старые обиды, нанесенные подруге, говорила теперь жестко и отрывисто. — Это он перетащил семью в Джезоло, потому что так ему было удобнее следить за клубами. И Марии пришлось поехать.
— Никто не приставлял к ее голове пистолет, Паола.
— Конечно, никто не приставлял. Но она была влюблена. — Она заметила его недовольство и поправилась: — Хорошо, они были влюблены, поэтому она уехала из Венеции в захолустный курортный городок и стала домохозяйкой и матерью.
— Это не так уж плохо, Паола.
Несмотря на его гневный взгляд, она осталась при своем мнении:
— Я знаю, что это не плохо. Но она бросила профессию, которую любила и в которой преуспела, и заперла себя в четырех стенах, чтобы воспитывать детей и заботиться о муже, который слишком много пил, курил и волочился за каждой юбкой.
Брунетти по опыту знал, что в такой ситуации лучше не подливать масла в огонь. Он молча ждал продолжения обличительной речи.
— И вот теперь, после того как прошло больше двадцати лет, она превратилась в корову. Она толстая и скучная, и, кажется, все, о чем она способна говорить, это ее дети или ее стряпня. — Паола горячилась, однако Брунетти по-прежнему хранил молчание. — Сколько времени прошло с тех пор, как мы с ними виделись? Два года? Помнишь, как скучно нам было? Она все суетилась, спрашивая, не хотим ли мы добавки, или демонстрируя фотографии их совершенно ничем не выдающихся детей?
Брунетти вспомнил: вечер действительно был тягостный. Одна Мария, казалось, не замечала, насколько ее поведение раздражает окружающих. Брунетти осторожно спросил жену:
— Разве это не веский аргумент в пользу того, что виноват не только Лука?
Паола откинула голову на спинку дивана и громко рассмеялась:
— Нет! Ты меня не поймаешь! А если говорить серьезно, уверена, даже мой тон выдает, как мало я испытываю к ней симпатии. — Она взглянула на мужа, ожидая реакции на свое признание. — Существует множество вещей, которыми она могла бы заняться, но не захотела. Она не стала приглашать няньку, а ведь могла работать хотя бы неполный день. Отказалась от членства в стоматологической ассоциации и, постепенно теряя интерес ко всему, что не имело отношения к ее мальчикам, растолстела как корова!
Брунетти понял, что жена высказала все, что лежало у нее на сердце, и в ответ заметил:
— Уж не знаю, как ты к этому отнесешься, но твои высказывания подозрительно напоминают аргументы, которые я слышал от многих неверных мужей.
— Аргументы, оправдывающие их неверность?
— Да.
— К этим аргументам стоит прислушаться. — В ее голосе чувствовалась непреклонность, но не раздражение. — Жизнь предлагала Марии несколько вариантов, и все могло быть совсем по-другому, но она сделала свой выбор. И никто, как ты справедливо выразился, не приставлял к ее голове пистолет.
— Мне ее жалко, — признался Брунетти, — и Луку тоже.
Паола, положив голову на спинку дивана, закрыла глаза и сказала:
— Мне тоже их жаль. Ты доволен, что я по-прежнему работаю?
Он немного подумал, как лучше ответить:
— Не особенно, но я просто счастлив, что ты не растолстела.
11
На следующий день Патта в квестуре не появился. Он, правда, позвонил синьорине Элеттре и сообщил то, что было уже и так очевидно: его весь день не будет. Синьорина Элеттра не стала задавать вопросов, перезвонила Брунетти и поспешила обрадовать: вице-квесторе нет, квесторе в отпуске в Ирландии, так что он, Брунетти, сейчас главный начальник.
В девять часов позвонил Вьянелло и сказал, что он получил в больнице ключи Росси и осматривает его квартиру. Ничего особенного не обнаружено, а из документов — лишь счета и платежки. Он нашел записную книжку с телефонами, и Пучетти всех обзвонил. Единственным родственником оказался дядя из Виченцы, который уже звонил в больницу и взял на себя хлопоты о похоронах. Вскоре после этого позвонил Боччезе, криминалист, и сообщил, что он отправил одного из своих помощников с бумажником Росси наверх, в кабинет Брунетти.
— Что нашли?
— Только отпечатки пальцев Росси и небольшое количество отпечатков, оставленных мальчиком, который нашел его.
Заинтригованный вероятностью существования еще одного свидетеля, Брунетти спросил:
— Каким мальчиком?
— Молодым офицером. Я не знаю его имени. Все они для меня дети.
— А, сержант Франчи.
— Ну, значит, Франчи, — равнодушно заметил Боччезе.
— Что-нибудь еще?
— Нет. Я не смотрел, что там внутри, только снял отпечатки.
В дверях появился полицейский — один из новичков, которого Брунетти пока было неловко называть по имени. Брунетти взмахом руки пригласил его в кабинет, тот вошел и положил на стол бумажник, завернутый в полиэтиленовый пакет.
Брунетти переложил телефон к другому уху, прижав его щекой, и взял пакет. Открывая его, он спросил Боччезе:
— А внутри есть какие-нибудь отпечатки?
— Я же сказал, на бумажнике были только эти отпечатки, — отрезал криминалист и нажал на рычаг.
Брунетти положил трубку. О Боччезе творили, что он настолько виртуозен в своей профессии, что мог бы найти отпечатки пальцев даже на такой маслянистой субстанции, как душа политика, и поэтому ему было предоставлено больше свободы, чем большинству других сотрудников квестуры, и многое прощалось. Брунетти уже давно привык к постоянной раздражительности этого человека, вернее, за годы тесного общения был вынужден смириться с этим. Неприветливость Боччезе компенсировалась безупречным профессионализмом, который неоднократно сдерживал яростный скептицизм адвокатов по поводу найденных полицией улик.