Друзья Высоцкого
Шрифт:
А в 1964 году уже в Эрмитаже состоялась выставка необычных художников хозяйственной части. Со скандалом ее закрыли, работы такелажников арестовали. Тогдашнего директора Эрмитажа Артамонова сняли на третий день после открытия вернисажа. А самодеятельным художникам предложили уйти подобру-поздорову. Но поскольку они сопротивлялись, всю дюжину дерзких мальчишек просто вышвырнули на улицу с «волчьими билетами». Устроиться куда-либо было невозможно. В те времена существовал страшный закон о тунеядцах: нельзя было не работать больше десяти дней. По истечении зафиксированной десятидневки злостного тунеядца Шемякина взяли под белы ручки и отправили на «принудительные работы» – копать картошку на просторных
Игорь Дмитриев, вспоминая те годы, говорил, что к Шемякину в дом было неудобно прийти без курицы, без куска мяса, потому что он жил очень бедно. Но на последние деньги Михаил мог купить баранью тушу, чтобы иметь перед глазами натуру… Художник потом уточнял: чтобы ее купить, приходилось копить деньги месяцев восемь.
А соседи по коммуналке без устали сочиняли доносы на своего несносного соседа во все известные им инстанции. Иной раз дело доходило даже до товарищеских судов. Хотя товарищей среди судей тех у Шемякина не водилось. Соседей раздражала не столько баранья туша, сколько люди, приходившие к Михаилу, его богемный образ жизни, то, что он не спит ночами, что малюет непонятные картины, что вечерами из шемякинской комнаты постоянно звучит музыка, обрывки каких-то шумных разговоров, споров, детский плач. «Я очень рано влюбился и… женился, – рассказывал Михаил. – В 21 год стал отцом – родилась моя дочь Доротея…»
В 60-е годы Ленинград был мистическим, очень замкнутым в себе городом, с мрачной, казарменной атмосферой. Шемякин говорил: «И тогда мы жили абсолютно в своем мире, который был так же замкнут, как и этот город, и весьма отдален от официоза, от официально существующего строя. Это была очень специфическая жизнь. Вся свободомыслящая интеллигенция была именно в той же позиции, в которой находился я, – это полное бесправие и ощущение того, что «процесс уже идет», то есть – Кафка. Я знал, что мое место в данной стране – это лагерь, почему – я не понимал, но чувствовал, что на свободе нахожусь «незаконно». «Это» висело в самом городе, в самом обществе – постоянное ощущение, что за тобой следят, что тебя готовятся посадить. Но мы находили какие-то свои отдушины, собираясь по ночам где-то на чердаках, в подвалах, где и располагались наши скромные мастерские. Там мы раскрепощались, беседовали о наших проблемах, которые, конечно, не затрагивали ни в коем случае политики, – не потому, что мы боялись ее касаться, а по причине брезгливости… Мы были инакомыслящими – имели наглость пытаться увидеть мир своими глазами, написать натюрморт не в радужных красках и не предметы счастливого быта – скажем, пионерский горн с барабаном среди любимых книжек Аркадия Гайдара, – а вместо этого селедку или кусок засохшего сыра…»
Его диссиденство заключалось только в том, что он имел наглость видеть мир своими глазами. Что уже считалось преступлением.
Иногда друзья устраивали себе праздники, отечественные «хеппининги»: переодевались в какие-то немыслимые наряды и фотографировались на фоне той самой подвешенной туши, пока их подружки – нагие натурщицы, мужественно позировавшие в холодной квартире в валенках, отогревались водочкой. Все это будоражило, настораживало и возмущало соседей, подогревало их бдительность. Вызывались наряды милиции, проводились унизительные досмотры и обыски.
В 1967 году Шемякин вместе со своим другом, философом Владимиром Ивановым основал концептуальную арт-группу «Санкт-Петербург», сформулировав теорию метафизического синтезизма. Смысл сводился к идее создания нового религиозного знака, собственного символического языка на основе изучения культового искусства всех времен и народов. Наивные ребята посмели положить на стол первого секретаря обкома КПСС Толстикова манифест о создании своей группы с совершенно бредовым требованием
Думаю, соображали.
(Кстати, через два десятка лет за свои ранние теоретические изыскания художник был удостоен званий почетного доктора Сан-Францисского университета, Европейской академии искусств и других почтенных заведений. Утомленный мирской славой, мэтр снисходительно растолковывал: «Я с детских лет увлекаюсь, вернее, не увлекаюсь, а это является частью моего бытия, – изучением философии, религиозных философов, отцов церкви. Но ко всему, что связано с поисками чисто духовных откровений, озарений, нужно относиться весьма осторожно, не путать безумные сны с божественными откровениями, что бывает у людей. Поэтому я пристально стараюсь прислушиваться к тому, что называется шепотом потустороннего мира, который иногда подсказывает и нужные решения, и открывает новые горизонты – я думаю, это нормально совершенно. У меня настольная книга – «Мировоззрение талмудистов в выдержках из главнейших книг раввинских письменностей», где нахожу многие ответы на волнующие меня вопросы».)
Он с юности считал себя духовным эмигрантом: «Несовпадение моих взглядов с теми, которые проповедовались в бывшем Советском Союзе, делало меня уже где-то изгоем – и для партийных властей, и для милиции, и для общества. Поэтому поневоле люди, подобные мне, уходили в себя…»
В общем, тема эмиграции физической так или иначе у него возникала. С одним из своих друзей Шемякин даже собирался вплавь из Сухуми добраться до Турции…
Но, как он сам понимал, ему, полукабардинцу-полурусскому, было легче слетать на Луну, чем эмигрировать. Хотя некоторые зарубежные искусствоведы весьма прозрачно намекали, что успех его работ на Западе почти стропроцентно гарантирован.
В 1970 году в Питере объявилась успешная парижская галерейщица Дина Верни, которая живо интересовалась советским андеграундным искусством. Еще работая собственным корреспондентом газеты «Монд» в Москве, она водила дружбу с ведущими художниками-авангардистами, от которых впервые услышала имя молодого талантливого живописца Шемякина. Познакомившись с Михаилом, она диппочтой переправила во Францию более 60 его работ и вскоре организовала в Париже персональную выставку Шемякина. Русский вернисаж имел шумный успех.
В следующем году Михаила Шемякина пригласили в ОВИР, где в отдельном кабинете его ждал большой чин ленинградского КГБ, представившийся Смирновым (позже Шемякин выяснил, что его «делом» занимался полковник Попов). Чекист не стал хитрить и признался, что он с дочкой собирают его работы. Потом произнес совсем уж неожиданное: «Мы – ваши поклонники и хотим, чтобы вы как художник выжили и развились на Западе… Жить вам в СССР не дадут. Прежде всего – Союз художников. Сумасшедшие дома вы прошли, принудработы тоже. Остается зона, а там пойдет накручивание сроков…»
Лучший выход – покинуть родину. Бесшумно и навсегда. «Никто не должен знать, что вы уезжаете, – твердил полковник. – Мы даже с родителями вам не можем дать попрощаться. Уезжайте срочно. Поймите: наш отдел за то, чтобы вы уехали. Но у нас есть соседи, которые тоже занимаются вами. Так вот: им очень интересно наблюдать за вами и вашими друзьями… Главное, друзьям не говорите: свои хуже врагов… Постарайтесь вести себя ровно и спокойно – Россия будет меняться, и я верю, что наступит день, когда вы вернетесь. С собой ничего не берите, даже маленький чемоданчик, а на начало заграничной жизни мы вам даем 50 долларов».