Дуративное время

Смирнов Алексей Константинович

– Не припомню, - услужливо подхватил охранник, хотя нечто смутное всколыхнулось в его памяти.

– Часовой не пропустил Ленина, потому что тот не показал ему документ. Ленин начал рыться в карманах, а тут выскочил какой-то человек и стал орать и требовать, чтобы Ленину дали пройти. Но часовой сказал, что не даст, пока не увидит документа, потому что порядок для всех один. И Ленин его похвалил. Показал документ и прошел на общем основании.

– Надо же. Да, да, - охранник уже стоял, машинально вытягиваясь во фрунт.

Петр

Клутыч помялся, не зная, о чем говорить. Мысль закончилась.

– Ну, я пойду?
– спросил он робко.

– Конечно, Петр Клутыч, вас дела ждут.

Услышав про дела, тот решил держаться надменнее.

– Увидимся, - холодно сказал Петр Клутыч.

– Обязательно, - согласился охранник, доподлинно зная, что они увидятся, потому что Петру Клутычу когда-нибудь придется выходить.

Мимо деловито пробежал какой-то молодой человек с кожаной папкой в руке. "А у меня и папки нет, - подосадовал Петр Клутыч, направляясь к лифту.
– Это никуда не годится. Мне положена папка. Мне мало блокнота. Правда, с этой папкой будет одна морока. С ней много не назондируешь. В массах папка может зацепиться, раскрыться, рассыпаться..."

Он шагнул в лифт и заказал четвертый этаж.

Лифт качнулся и доставил его на место прежде, чем пассажир успел вынуть носовой платок и прочистить нос. Петр Клутыч высморкался уже на ходу; навстречу шли люди, которые здоровались с ним, и он раскланивался, не отнимая платка. Перед нужной дверью он помедлил, рассматривая надпись, возникшую за ночь: "УМКА".

"Что бы это значило - УМКА?" - он встревожился. Может быть, штаб переехал? Или движение, неровен час, вообще ликвидировалось?

Петр Клутыч, предвидя новые каверзы пришельцев, распахнул дверь и облегченно вздохнул: Балансиров сидел за столом, откуда внимательно слушал болтливого Барахтелова, очень расторопного и смышленого партийца, члена партии с четвертого числа сего года.

У того с утра пораньше была наготове новая инициатива, созревшая за ночь.

– Троллейбус был номер 20, а на табличке приписано: "скорый". Глупость, правда? Я записал его номер.

– Номер машины?
– уточнил Балансиров, водивший карандашом по листу, уже исчерченному абстракцией.

Барахтелов запнулся.

– Троллейбуса, - повторил он.
– Номер 20, я же говорю.

– Ага, - сказал Балансиров.
– Ну, давай дальше.

– Дальше я подумал, что народ устал от безликости, от пронумерованной анонимности. Метрошные ветки и те пронумеровали. Вот хорошо бы давать автобусам, троллейбусам и трамваям имена, как пароходам: "Смелый", "Неукротимый", "Озорной", "Академик Келдыш". Народ с удовольствием знает, что если утром не протиснется в Келдыша, то поедет на Озорном. Надо обратиться в какой-нибудь рельсовый комитет.

– Это отличное начинание, - согласился Балансиров и жестом пригласил Петра Клутыча сесть.
– Но я не думаю, что стоит включать его в предвыборную программу. И рельсовый комитет не ищи.

–

Почему?

– Потому что они пришлют специалистов по транспортным переименованиям. И те приедут в белой машине с красным крестом.

– А-а, - нахмурился Барахтелов. Он задумчиво сгреб в кулак полукартофельный нос, но сразу отпустил и протер невыспавшиеся глазки-бусинки.

– Зачем у нас "УМКА" написано?
– спросил Петр Клутыч, осваиваясь за столом.

Балансиров довольно улыбнулся, встал и начал прохаживаться по штабу, напоминая сороку в поисках сверкающего предмета.

– Это все нашего идеолога старания, - он похлопал Барахтелова по плечу.
– Придумал для партии хорошее название.

– "Умеренно Мыслящий Кипучий Актив", - пояснил Барахтелов.
– Нравится?

– Очень нравится, - сказал Петр Клутыч.
– Только, по-моему, трудновато запомнить.

– Это не беда, - возразил Балансиров.
– Никто и не будет расшифровывать. Проглотят целиком. Надо будет кому-нибудь поручить нарисовать эмблему: медвежонка на льдине, с мороженым или со штыком... Должно получиться что-то домашнее, родное, из детства, из мультфильма. Чтобы избирателю захотелось проголосовать без всяких программ и деклараций.

Петр Клутыч одобрил этот план, невольно любуясь собственным портретом, который висел под квадратными часами. "Часы истории", - припомнилось Петру Клутычу. Ему стало тревожно, и он засмущался.

– А лозунг-то!
– он ударил себя по лбу, гоня неловкость.

– В литературном отделе уже подобрали, - Балансиров раскрыл записную книжку.
– Удивительно простой, доходчивый и красивый. Из учебника грамматики Смирновского.

Дверь отворилась, и вошел, шаркая валенками, старик Блошкин.

– А, товарищ Блошкин!
– воскликнул Балансиров.
– Присаживайтесь, вы очень кстати. Мы тут с товарищами обсуждаем предвыборный лозунг. Очень интересно ваше мнение как официального старейшины.

Блошкин, приехавший с первой дальней электричкой, присел рядом с Петром Клутычем. Балансиров завербовал его лично, и дед, почувствовав себя нужным и важным, ожил: помолодел, расправил плечи. С недавних пор он даже клюкой пользовался не без пижонистой элегантности, в качестве трости.

– "Воробей - птица. Россия - наше отечество. Смерть неизбежна". Каково?
– обратился Балансиров к собравшимся.
– Просто, доступно! И Россия есть, и отечество!

– Вот это... про смерть убери, - прохрипел Блошкин.

– Да, про смерть надо выкинуть, - согласился Петр Клутыч.

– Там у вас диверсия, снаружи, - продолжил Блошкин.
– Вот, посмотрите.

Он протянул однопартийцам сорванный с двери лист. "УМКА" подрос и вытянулся в длину, обогатившись приставкой "недо".

Глава 2

– Дорогой мой человек, - обратился инопланетянин к Медору Медовику.

Медор, разбуженный пришельцем, поудобнее устроился в подушках и продул папиросу.