Душа
Шрифт:
Задыхаясь от боли и страха, Аяо тщетно пытался отползти. Его пальцы сомкнулись вдруг на молотке, и он остановился. В мозгу одна за другой вспыхивали искры - обрывки лихорадочных мыслей.
– Стой, говорю!
– отец Куми наклонился и сгреб в кулак куртку Аяо на спине, подтягивая его поближе.
– Ты что, обоссался?
– он принюхался и растерянно замер.
И в тот же момент Аяо развернулся, упав на выставленный локоть - и что есть силы вмазал ему молотком по лицу.
– Ааааа!
– выл он, аккомпанируя собственному страху.
Удар прошелся вскользь, разбив щеку и задев нос. Отец Куми на миг замер, затем взревел
"У него черная кровь", - отстраненно подметил Аяо. Он понимал, что это из-за слабого освещения кровь кажется черной - однако картина от этого казалась нереальной. Аяо поднялся и, шатаясь, побрел к своему противнику. Тот дергался на траве, воя от боли и изгибая свое тело, как гусеница. Человек ведь так не делает, осознал Аяо. Человек должен уже умереть от таких ран. Едва ли понимая, что он делает, Аяо ухватил отца Куми за редеющие уже волосы, открывая висок, и занес молоток.
– Нет!
– толстая, волосатая, обезьянья рука ухватила его за голень и дернула. Потеряв равновесие, Аяо упал. Над ним уже высился отец Куми. Он отнял руки от лица, и Аяо завороженно уставился на глубокие раны, оставленные молотком - пробитая скуловая кость с острыми краями, странно плоский нос; весь низ лица был черным от крови и будто шевелился. Аяо поднял вверх руку, чтобы защититься, однако это его не спасло - на голову будто обрушился таран. Мир почернел, и страшная дурнота вдруг охватила все его существование. Аяо осознал, что сейчас умрет, и мысль эта успокоила его. Абсолютно спокойный, он по круговой ударил молотком. Дуга пружинисто прочертила себе путь от земли вплоть до лица противника и завершилась, погрузившись в что-то неподатливое и густое.
Потом все закончилось.
Аяо не сразу понял, когда к нему вернулось зрение. Он слышал, что от ударов по лицу можно ослепнуть - но ему не приходилось ранее проверять эту теорию на себе. Он моргнул, чтобы согнать плавающие разноцветные круги перед собой, затем приподнялся и вдруг принялся блевать себе на колени. Ему было плохо. Никогда еще ему не было так плохо. Содрогаясь от боли, от потрясения и от ночного холода, он только и мог, что не падать в обморок - по крайней мере, пока его рвало. Блевотина растекалась у него по коленям, скапливалась в складках штанов и каплями срывалась на траву.
Наконец рвота прекратилась.
Во рту стоял кислый привкус желудочного сока. Аяо встал, еле-еле поддерживая себя в сознании, бросил мимолетный взгляд на лежавшее рядом тело, и побрел в дом. Нужно отмыться, стучала настойчивая мысль. Нельзя быть грязным. Он испачкал штаны, а это очень плохо. Сестра будет ругаться.
В доме по-прежнему горел свет. Оставляя за собой мокрые следы, Аяо добрел до кухни, раскрыл оба крана на полную и начал молча и остервенело мыть себе лицо и шею. Когда с них едва не начала сползать кожа, он непослушными пальцами сбросил с себя штаны и стал, загребая воду в ладони, отмывать себе бедра. Трусы скоро промокли насквозь. Не обращая на это внимание, Аяо взял с края мыло и стал тереть им ноги. Лишь когда не осталось и намека на запах, Аяо ощутил себя достаточно чистым.
И
Он убил отца Куми.
Убил ее отца.
Совершил страшнейшее из преступлений. Нарушил самый главный из христианских законов. Убил человека.
Башку ему разбил молотком.
"У него черная кровь. Он не был человеком", - подумал Аяо и истерически расхохотался.
Да, отстраненно осознал он, смеяться в последнее время ему все легче и легче. Тут главное - практика.
Опираясь рукой о стены, он вывалился из дома и побрел в ночь. Тело осталось лежать на траве - Аяо сейчас не притронулся бы к нему даже под страхом смерти. Перелез через ограду и, шатаясь, поплелся по затененным улицам. Хорошо, что сейчас ночь, билось в его голове. Никто не видит.
И только когда он добрался до собственного дома, его настигло прозрение - словно последняя из волн, самая разрушительная: а ведь кровь и в самом деле была черной.
12.
Где-то на периферии сознания он услышал голос сестры. Она звала его. Громко или тихо, не разобрать, голос доносился как через вату.
– Аяо-чан? Аяо-чан?!
– она трясла его за плечо.
Он открыл глаза - и вдруг понял, что лежит на диване лицом вниз. Его нос расплющился о ворс. Затекшее тело ощущалось с трудом. Во рту стоял вкус пепла. Спал он со слегка открытым ртом, и слюна все это время вытекала на диван. Нижней губой он чувствовал мокрое пятнышко на ворсе. Повсюду горел свет, и Аяо зажмурился, чтобы глаза резало не так сильно.
– Аяо-чан!
– сестра встряхнула его сильнее.
И тут вспомнил, что произошло, и весь похолодел. Он ведь даже не добрался до комнаты. Так и упал на диван внизу и забылся глубоким обморочным сном. Глаза щипало от пота и грязи. Штаны даже высохнуть не успели, лишь покоробились, затвердели, и сейчас весь диван наверняка мокрый. Прошел едва час с тех пор, как он вернулся. А сестра, как назло, проснулась и спустилась вниз - и нашла Аяо на диване. Он чуть пошевелился и застонал, уперевшись лбом в ворс. Еле различимый желтый свет сочился сквозь веки. Наверняка на дворе еще глубокая ночь, город вряд ли проснулся.
Аяо поморщился.
А затем вспомнил, что натворил, и застонал, уперевшись лбом в ворс. Это не сон. Он бы сейчас все отдал, лишь бы это было сном. Лицо его исказила гримаса. Кое-как приподняв на локтях свое онемевшее со сна тела, он обернулся к сестре.
– Нэ-сан, - сказал он хрипло и не узнал собственного голоса, прозвучавшего как карканье.
Аяме взяла его за плечи.
– Что произошло?
– тихо спросила она.
На ней была длинная растянутая футболка, прикрывавшая тело до середины бедер. В желтом электрическом освещении сестра выглядела растерянной.
Аяо молчал.
Надо сказать ей...
Не надо!
– вскричало что-то крошечное и убогое внутри него.
Но...
Но такое не скрыть. Это как огромная пузырящаяся рана, это пробоина в мироздании. Такое не скрыть. Никогда. И время не повернуть вспять.
Аяме провела рукой по его щеке.
– Что случилось?
– ласково, но твердо спросила она.
– Я...
– Аяо повернул голову, чтобы не смотреть ей в глаза, и едва слышно простонал:
– Нэ-сан...
– Скажи мне, - ее теплые сухие руки легли ему на щеки.
– Я никому не скажу.