Два апреля
Шрифт:
– Вам показалось, - сказал Овцын.
Марат Петрович опять закурил, переместился на батарее, спросил:
– Может, определиться еще разок, чтобы для полной гарантии?
– Рановато, - сказал Овцын.
– Рассказывайте.
– Рассказывать-то нечего, - произнес старпом и помолчал.
– Ничего захватывающе интересного не случилось... Подвинул я стол к кровати, расставил еду, посуду. Она приподнялась на локте, плечико прикрыла. Смотреть на нее - и ничего больше не надо. Обхватило это чудо ладонями стакан, дует, отхлебывает, обжигается. На
«Вы будете мне писать?»
«Буду», - говорю.
Она смеется:
«Как же вы будете? Вы же не знаете ни адреса, ни имени!»
«Дойдет, - говорю.
– Гогланд не велик».
Она все улыбается, спрашивает:
«Почему вы не интересуетесь, как меня зовут? Вам безразлично?»
«А зачем?
– говорю.
– Ты одна. Такой больше нет. Тебе не надо имени. Не перепутаю».
Не знаю, как она меня поняла, только замолчала, нахмурилась. И я молчу, смотрю на нее. Долго смотрел, голова закружилась. Времени не ощущаю. Она закрыла глаза, сказала:
«Не обижайтесь, милый. Я очень намучилась в море. Не обижайтесь, если я сейчас засну».
«Спи, - говорю.
– Ты еще лучше с закрытыми глазами».
Она чуть улыбнулась, глаза не раскрыла, спрашивает:
«А вы здесь будете, когда я проснусь?»
«Нет, - говорю, - не будет меня. С четырех моя вахта. А в шесть выход. Пойдем на Большой Тютерс, потом в базу. А если я не вернусь на судно, все равно найдут. На Г отланде не спрячешься».
Она повернулась ко мне, глаза широко раскрыты:
«А ты хотел бы спрятаться?»
«Смешно, - говорю.
– Разве будет счастье, если прятаться?»
Смотрю - она уже спит. Я долго еще сидел. Плиту протопил, чтобы ей было тепло утром. Три, полчетвертого, а мне никак не уйти. Без четверти оторвал себя от стула, поцеловал ее губы в отчаянии... Она не пошевелилась, прошептала: «Иди, милый...»
Добежал до судна точно к четырем. А когда отходили, на молу под фонарем она появилась... Такая история. С тех пор как прохожу мимо Гогланда - в душе демисезон.
Старпом внезапно расхохотался, добавил громко:
– Скорее всего, не могу себе простить, что только одни раз поцеловал ее.
– Писал ей?
– спросил Овцын.
Старпом опять закурил.
– Пробовал, - сказал он.
– Много раз пробовал. Не получалось. Слова в русском языке для такого дела простоваты... Вот если б по-итальянски!.. Пора определить местечко, а то за разговорчиками и в Финляндию уплыть недолго.
Старпом запахнул куртку и ушел пеленговаться.
– А я думал, Марат Петрович бабник, - сказал рулевой Федоров.
– Думать будете после вахты, - обрезал Овцын. Он очень не любил, когда человек, стоящий за штурвалом, раскрывает рот.
– Кстати, не пересказывайте этого своим приятелям.
– Что вы, Иван Андреевич, разве можно!
– сказал Федоров.
Вернулся старпом, нанес на карту пеленги маяков.
– Идем как;
– При таких компасах да при такой погоде капитану можно и поспать.
– Капитан выспался, - сказал Овцын.
Спать и вправду не хотелось. Он подумал, что неплохо было бы сейчас выпить чаю, да устраивать в такое время чай хлопотно. И кок и буфетчица спят, плита холодная. Он вышел на мостик, поглядел на маяки, на близкие огни «Шального». Вспомнил вчерашнюю ссору. «Надо помириться, -подумал он.- Борис прав, поносил за дело». Озябнув на майском ночном ветерке, вернулся в теплую рубку.
– Что там в мироздании?
– спросил старпом.
– Порядок, тишь и благолепие, - сказал Овцын и устроился в правом углу у машинного телеграфа.
С шорохом раскрылась дверь, зашла нагруженная Ксения.
– Куда это поставить?
– спросила она.
– Темно, я не вижу.
Старпом метнулся, отодвинул карту, принял у Ксении поднос и чайник, поставил на стол. Он включил щелевую лампу, освещавшую только поверхность стола, сказал восторженно:
– Вы сама доброта, Ксения Михайловна. Вы угадали мою сокровенную мечту.
– Он уже наливал чай.
– Я мечтал именно о чае с теплым пирожком! Иван Андреевич, вам сколько ложек?
«И мне дадут», - про себя усмехнулся Овцын,
– Я не хочу чаю, - сказал он.
Вдруг он увидел себя со стороны, будто другого человека, и стало мерзко за эту мелкую, никчемную, обидную для Ксении ложь. Но никак было не заставить себя сказать, что он хочет чаю, что думал об этом, и рад, что Ксения принесла чай, и понимает, что она принесла чай ему, а не старпому.
Он подошел к ней, взял ее за плечи. Было темно, и он позволил себе прижать ее, почувствовал податливое сопротивление ее груди.
– Ну, разве можно в такой холод в одном платьице, Ксения Михайловна!
– сказал он совсем не своим голосом.
– Как нам жить, если вы заболеете?
Старпом громко отхлебнул чай.
– Я не заболею, - сказала Ксения, - не беспокойтесь.
11
Сперва Овцын зашел в контору. Сдал документы, и часа через полтора, удовлетворив любопытство начальства и приятелей (почти все моряки в конторе были его приятелями), поехал к матери.
В их отношениях давно уже не было сколько-нибудь ощутимой нежности и тепла. Волевая, суровая женщина, много пережившая в тяжелые годы и выстрадавшая себе строгую систему убеждений, требовательная к людям и постоянная в чувствах, не простила сыну, что пятнадцати лет он бросил школу, ушел из дому и выбрал себе никудышную, позорную для старинного интеллигентного рода карьеру. Воспитание пошло прахом, надежды развеялись... Муж, которому она беззаветно служила, умер, так и не удовлетворив ее честолюбия. Сын совсем обессмыслил ее жизнь. Но он даже не понял этого и не раскаивался. Что ж, каждый в конце концов получает то, чего достоин.