Два апреля
Шрифт:
– И где этот лайнер будет плавать?
– спросил шофер, притормозив машину, и Овцын понял, что весь Маринин шепот ему слышен.
– По Енисею, - сказал он.
– Дорогие на него билеты?
– поинтересовался шофер.
– Вот уж не знаю, - ответил Овцын.
– Я думал, капитан все знает, - сказал шофер, повернул голову назад и посмотрел на Овцына с улыбкой.
– Все знать скучно, - сказал Овцын.
– Поезжайте.
В половине восьмого он попросил шофера подъехать к цирку. В кассе билетов, как всегда, не было, но судьба подыгрывала ему, и он почти тотчас купил два билета у входа.
– Я безумно люблю цирк, - сказала Марина.
– Жаль, что неприлично в этом признаваться.
– Отчего же?
– удивился он. Цирк он сам очень любил.
– У нас в лаборатории у всех такие возвышенные интересы! Некоторые даже Чайковского называют эстрадным композитором, а уж про божественного Бизе все говорят, что это кабацкая музыка. И так считают, что у меня низменные вкусы. Я уж молчу про цирк...
– А я считаю, что музыкальные эксцентрики умнее музыкантов.
– Значит, так и есть, - сказала Марина.
– И своди меня в буфет, я погибаю от голода.
На этот раз музыкальные эксцентрики ему не понравились. Приезжие клоуны острили визгливо и плоско, а смиренно огрызающиеся львы вызывали острую жалость. Понравилась черная пантера. Она не желала совершать трюки и смотрела под купол, не обращая внимания ни на публику, ни па попавших в рабство царей.
Зрелище утомило. Когда вышли на улицу, Овцын подумал, что не ложился больше суток, пора кончать гульбу и самое время ехать в
Соломоново логовище.
Было без десяти минут одиннадцать. Они едва прорвались в магазин. Вооруженная щеткой уборщица стояла на страже у двери, и пришлось сунуть ей мелочь. Он дал Марине деньги и отошел к пустому прилавку. Подкрался заросший рыжей щетиной субъект в жеваном пиджаке и забормотал зловеще:
– Сообразим втроем, капитан? Давай рубль.
– Ступай, дядя, - сказал Овцын.
– Я не пью на рубль.
– Аристократ собачий, - обругал его субъект и смылся.
Вернулась Марина с раздутой бумажной сумкой и сказала, что купила ужасно дорогое вино. Он улыбнулся и погладил ее волосы.
Когда он назвал шоферу адрес, брови Марины сдвинулись, она спросила:
– Соломон тоже будет?
– Соломон на вахте, - успокоил он.
– Говорит, что на судне ему даже удобнее. Все подано, начищено, белье меняют. Тут же и компания. Зачем ему домой?
– Дом - это другое, - сказала Марина.
– Подано-прибрано тут ни при чем. Дом - это... дом.
– Поэтому ты и не выходишь за меня замуж?
– Думай так, - сказала она.
Проехали Невский, Садовую, Фонтанку, Обводный канал. Город переменился, пошли бесцветные улицы Нарвской заставы.
– Буду думать так, - сказал Овцын.
– Ты меня хоть любишь?
– А ты меня любишь?
– спросила она.
– Люблю.
– Он ласково прикоснулся губами к ее виску.
– Как ту, первую?
– спросила она, не шевельнувшись. В голосе слышалась неприязнь.
– Первая есть первая, - сказал он, ощетиниваясь.
– Не тревожь ее тень.
– Ну и не болтай, что ты меня любишь.
Она ушла готовить ужин. Овцын загляделся на книжную полку. Поразился, как много на свете поэтов. Поэты, поэты, поэты. Имена слышанные и не слышанные. Не читаные книги. Взял книгу Слуцкого. Это имя он слышал. Перелистнул.
Шел и пел человек,
Совсем не торопился.
Не расхвастался и не напился.
Удержался все же, утерпел!
Просто шел и пел...
Бывает, подумал он и сунул книгу обратно. Взял книгу Багрицкого. Разглядел фотографию - широко расставленные глаза, нечесаный чуб, спущенный на правую бровь, приросшие мочки ушей. Взгляд, будто говорящий: только попробуй, ты у меня получишь! И добрый рот, начисто
выдающий хозяина: взгляд этот нарочно, чтоб не приставали всякие...
Древний ворон каркает, и волчий вой несется. Из какого жбана ты черпал клубящееся пиво, сумасшедший виночерпий? Жаркой горечью пошло оно по жилам...
Дочитал до конца, перелистнул страницы обратно, перечитал. Снова посмотрел на портрет. Косоворотка, кулак на столе...
Он поставил книгу на место, потому что другие стихи читать опасался - вдруг хуже? Взял стоящего рядом Заболоцкого, над которым так млел тогда Соломон. Выпала фотография. Он поднял ее. На глянцевитом произведении фотографического мастерства Марина выглядела безупречной красоткой, хоть сейчас на экран. Сперва он удивился; до какой чудовищной степени можно прилизать человека! Потом стал думать, каким путем карточка попала к Соломону. Варианты надумывались всякие, но даже самые крайние были смешны: разве могла Марина сблизиться с носатым, неловким, неуверенным в себе, нелепым Соломоном? Всколыхнувшаяся было ревность улеглась. Когда Марина пришла с едой, он спросил:
– Как попала сюда эта конфетка?
Она засмеялась беспечно:
– Я дала, конечно. Мы ходили в театр. Соломон провожал меня на улицу Рубинштейна. Расчувствовался, стал мою несравненную красоту превозносить до небес и выше. На лестнице ручки целовал.
– Только ручки?
– Меня и это утомило. Велела ему идти домой.
Он затосковал, стал просить хоть карточку, раз иное ему недоступно.
– Свин Соломон, - сказал Овцын.
– Отчего?
– Марина пожала плечами.
– Я еще могу нравиться.
Она расхохоталась, обняла его, повела к столу.
– Садись, откупоривай вино, - сказала она.
Все объяснилось просто, но стало гадко оттого, что друг позволил себе такую, прямо скажем, подлость. Сердцу, конечно, не прикажешь. Но языку приказать можно. И в общем-то мерзко - хранить фотографию женщины в любимых стихах и давать ключ от квартиры, чтобы...
– Каково-то ему сейчас, а?
– Овцын покачал головой.
– Невесело, - согласилась Марина.
– Ты не говори. Никакого портрета ты не видел. Ты бы и не увидел его, не будь Соломон таким растяпой.