Два апреля
Шрифт:
– Все мы довольно часто делаем то, на что якобы не имеем права, а потом оказывается, что это хорошо, - сказал Овцын.
– Ты на что-нибудь намекаешь?
– Лисопад глянул на него из-под густо лохматых седых бровей.
– Ни на что не намекаю, - улыбнулся Овцын, сразу припомнивший то, на что можно было бы намекнуть. Но и не из пальца высасываю свои выводы. Короче говоря, без Двоскина я не пойду. У меня отпуск, а я не
добрый дядя.
– нет, милый мой, ты именно добрый дядя!
– в сердцах крикнул Лисопад, ткнул в тетрадь карандашом и сломал его.
– Ты хоть раздумывал о том, что не сможешь оставить его одного на мостике ? А ведь другого помощника не будет.
– Какое тебе до этого дело? Самоходка придет в Архангельск вовремя и в лучшем виде, - пожал Овцын плечами.
– Ты обедал?
– Обедал, - буркнул Лисопад.
– И чего тебе дался этот Двоскин?
– Так надо, - серьезно сказал Овцын.
– Оформляй его, записывай в судовую роль... Потом спустимся в «Маленькую полундру» - со свиданьицем...
Скромный, мало кому известный кабачок без выписки, где буфетчица Тамара, постреливая порочными глазками, наливала коньяк и сухие вина, моряки называли «Маленькая полундра». Туда заходили с маленькими деньгами, пили понемножку, только для просветления души, и если случались там какие-нибудь неприятности, то маленькие. Потому и назвали кабачок «Маленькая полундра».
Через полчаса они пили коньяк в «Маленькой полундре», и Соломон, обалдевший от жданного и в то же время невероятного счастья, после каждого глотка снова чокался с Лисопадом, говорил о том, как будет разбиваться в лепешку на работе, и угощал шоколадными конфетами худосочную Тамару. Всего навидавшаяся буфетчица не удивлялась, благодарила и, когда Соломон отворачивался, клала конфеты обратно в вазу.
Попрощавшись с Лисопадом, они пешком пошли к набережной, где стояла новенькая и слишком даже изящная для своего названия самоходная баржа.
– А как же ты теперь с Мариной?
– вспомнил вдруг Соломон.
– Разлука укрепляет любовь, - повторил Овцын слова Лисопада и улыбнулся.
– Но она берет отпуск?
– На неделю.
– Как неудачно получается!
– сказал Соломон.
Он все еще не догадался, что Овцын согласился на этот рейс ради него, что нет для него ничего такого интересного в том, чтобы перегнать в Архангельск самоходную баржу, и не слишком ему нужны деньги, которые он за это получит.
– Все очень удачно, - сказал Овцын и потрепал заросший загривок Соломона. Высокая радость Соломона передалась и ему. А это ведь самое прекрасное в жизни, думал он, оставить одну радость, приобрести другую и знать, что первая ждет тебя. Все очень удачно, сказал он себе, все прекрасно, так редко бывает.
– Послушай, Иван! Ведь можно взять ее с собой.
– Соломон остановился и стал трясти его за локоть.
– Ты будешь первым олухом на свете, если этого не сделаешь.
– Не сделаю, - сказал Овцын.
– Почему?
– Ни к чему этот салат. Не уважаю.
– Принципы имеешь, - вздохнул Соломон, отпустил его локоть и побрел дальше.
Потом, уже в свеженькой, пахнущей нагретой краской каюте, он продолжил:
– Иметь принципы - это роскошь, не каждому доступная. Когда твердо знаешь, что справишься со всеми обстоятельствами жизни, что нет такой силы, которая собьет тебя, свихнет с пути, тогда можно завести себе принципы. Заводи принципы, поступай в соответствии с ними и чванься...
– А может, наоборот?
– спросил Овцын.
– Может быть, принципы помогают человеку справиться с обстоятельствами жизни?
– Ерунда, - печально сказал Соломон.
– Какой же принцип поможет мне плавать? Нет такого принципа. А извернулся, нашел блат - вот я и на судне.
Он нежно погладил бронзовый обод иллюминаторного стекла.
– В очках ты прилично видишь?
– спросил Овцы.
Соломон покачал головой.
– Не очень. Я и цвета не различаю. Весь мир как черно-белое кино. Но ты не беспокойся, Иван. Я всю работу по судну буду делать. Ты только будешь стоять в крахмальном воротничке на мостике - и никаких других забот...
– Вдруг он осекся, переменился в лице. Помолчав, он тихо произнес: - Дурак я цельносваренный... Еще и Марину советовал взять... Скажи честно, ты из-за меня на этот рейс согласился?
– Чушь, - сказал Овцын.
– Чего это тебе и голову взбрело? Давай заниматься судном. Завтра надо выйти. Тянуть незачем.
Назавтра, с первой разводкой мостов, в неподсильной человеку прекрасности ясной петербургской ночи, оглушенные безумной гармонией прощания, черной невской воды - бегущей, уходящей и нескончаемой, -колдовства огней, выхватывающих из тьмы драгоценное, возвышенные соитием красоты и силы созданного человеком мира, управляя частью этого мира, они ушли в рейс. С плеском падали тросы. На набережной, там, где повисли между пушками старинные цепи, недвижимо стояла Марина. Что творилось в ее душе, кто знает? Могла ли она верить в реальность всего случившегося?
Когда они вернулись, - через десять дней, а не через неделю, потому что пришлось пережидать шторм и Беломорском порту, - полы в Соломоновой квартире сверкали, оконные стекла были вымыты, и посуда стояла не в платяном шкафу, а в симпатичном буфетике. Довольное порядком жизни солнце свободно лилось сквозь мытые окна и сверкало на дверцах этого симпатичного буфетика.
– Позвольте...
– удивился Соломон.
– Не позволю, - сказала Марина и поцеловала его в щеку.
– Это подарок.
Сгорбившись, и потерев щеку, Соломон произнес:
– Я специалист по мебели. Этот подарок стоит тридцать шесть рублей. Сам продавал.
Он полез за бумажником.
– Не порти праздник, - остановил его Овцын и отослал в магазин.
Когда Соломон, выспросив подробные инструкции, наконец, ушел, они
обнялись и стояли молча, не зная времени, не говоря, не думая, только ощущая друг друга. Весь рейс, все эти десять дней, чертовски тяжелых и необыкновенно значительных, он ждал только этого - обнять ее, замкнуть глаза, ощутить тепло гибкого тела, упругость обвивающих рук и пряный запах женщины, истосковавшейся по ласке.
И когда все улеглось, тоже было хорошо, и дышать, стало свободно. Счастье вдруг потекло медленно, плавно, обволакивая душу покоем, подобным сну. Он раскрыл глаза и увидел, что Марина отстранилась от него, что она просто смотрит - и счастлива.
– Скажи же что-нибудь, - сказала Марина.
– Что можно сказать...
– ответил он, отпустил ее и отошел к окну, чтобы прижать лицо к холодному стеклу.
– Что ты меня любишь, что это у тебя впервые в жизни. Скажи.
– Это у меня впервые в жизни, - сказал он.
– Я люблю тебя.