Два брата
Шрифт:
— Надо же! Родина! — возмутился Пауль. — Это было две тысячи лет назад, Отто! Хочешь верь, хочешь нет, с тех пор кое-что изменилось. Нынче Палестина — родина… Кого? Дай подумать. Вспомнил! Палестинцев. Понятно? В Палестине живут палестинцы. Подсказка в имени нации. Вряд ли они шибко обрадуются пятнадцатилетнему немецкому еврею, который вдруг заявит, что это его земля.
— Значит, отберем землю, — буркнул Отто. — Другого выхода нет.
— Здорово! — рявкнул Пауль. — А потом запрети арабам посещать
Это напомнило Дагмар о ее собственных горестях.
— Десять лет я ходила в здешний бассейн, — горько сказала она. — Начала еще в детстве. Знаю всех тамошних служителей, почти все со мной заигрывали. А вчера говорят: тебе нельзя. Мы пришли классом. Пока все плавали, я и еще две девочки-еврейки ждали в администраторской. Так унизительно! Раньше все девчонки просились в мою команду. А купальники школа без наценки купила в папином магазине. До сих пор в них плавают!
Дагмар опять расплакалась. Отчаянно, беспомощно.
И без страшного удара, нанесенного смертью отца, перемены в жизни Дагмар были гораздо круче и жестче, чем у большинства берлинских евреев. Как все обычные люди, те были знакомы со всякими мелкими запретами, обидами и разочарованиями. А вот жизнь Дагмар до 30 января 1933 года была просто сказочно счастливой. Единственная драгоценная дочь невероятно богатых и любящих родителей, она обитала в самом сердце прекраснейшего из европейских городов. Мало кого на свете так пестовали, и мало кого ожидало будущее лучезарнее и счастливее. И теперь яркие воспоминания о той жизни изводили Дагмар. На каждом шагу встречались те, кто некогда перед ней лебезил, а нынче, похоже, злорадствовал над ее несчастьем.
Дагмар отерла слезы и полезла за платком, презрительно надувшись.
— Видал? — Отто мрачно взглянул на брата. — Ты понимаешь, что происходит? Нас перемалывают. Надо что-то делать.
— Я делаю, — ответил Пауль.
— Что? Учишься?
— Да. Учусь.
— Ха! И что проку? Евреи всегда учились. Учиться, учиться, учиться! Мама беспрестанно талдычит. На фига? Какая выгода? На хрен учебу. Мечтаешь стать юристом? Смехота! Какой нам толк от законов? Законом нас и уделывают. И потом, евреям запрещено быть юристами. И прочая достойная работа не для нас. Ты кончишь высокообразованным нищим!
— Вот что я тебе скажу. Когда я отсюда уеду, неважно куда — в Палестину, Лондон или Тимбукту, я буду готов. Смогу предложить свои знания. Прекрасно, что ты тягаешь тяжести и ходишь с ножом в кармане, но их всех не перебьешь. Нужен план.
Пауль хотел бы продолжить лекцию, однако он сидел на полу, спиной привалившись к кровати, с которой свесились длинные голые ноги Дагмар. Обнаженная плоть любимой была так близко, что даже аналитический мозг не мог сосредоточиться ни на чем ином.
— Ненавижу школу! — Дагмар дрыгнула ногой и досадливо пошевелила
Пауль не слушал. Он созерцал милые крашеные ноготки и изящные лодыжки. Отто тоже уставился.
Обоим жутко хотелось расцеловать эти ножки.
— Я и две другие еврейки позорно жмемся друг к другу, — сказала Дагмар, в кои-то веки не заметив сногсшибательного впечатления, производимого на братьев любой ее оголенной частью. — Раньше мы даже не дружили. Эти девочки на бесплатном обучении. Бывало, я свысока на них поглядывала. Смешно. Теперь так смотрят на меня.
— Лично мне плевать, что нас рассадили. — Не выдержав убийственного воздействия темно-красных ноготков, Пауль отъехал от края кровати. — Ну и что? Я прихожу работать, а не трепаться. Хрен-то с ними. Если по приказу они со мной раздружились, значит, паршивые друзья. Нечего о них и думать.
Дагмар скинула ноги с кровати, две пары глаз жадно следили за каждым ее движением. Из прикроватной тумбочки она достала пачку сигарет.
— Черт, ты смолишь одну за другой! — сказал Пауль. — Мать не учует?
— Учует, ну и что? Раньше я ее слушалась, но после папы все стало по-другому. Я даже не проветриваю. Вообще-то я думаю, ей все равно.
Мальчики кивнули, хотя не очень поняли. Отца отправили в концлагерь, что, конечно, сильно сказалось на их семейной жизни, однако нисколько не уменьшило маминого главенства. Наверное, потому, что в их доме Фрида всегда была главнее Вольфганга.
Дагмар угостила братьев сигаретами:
— Французские. «Житан». Присылает француженка, с которой я переписываюсь.
Втроем молча покурили.
— Наверное, я сделаю, как ты, Отт, — с внезапной злостью сказала Дагмар. — Брошу школу. Ненавижу ее. Все на меня так смотрят. Словно я больная или калека. Многие пытаются быть добренькими, но это еще хуже. Я несчастный ребенок с неизлечимой еврейской болезнью. И потом, там он. Всюду, везде.
— Кто?
— Ну он. Этот человек. В каждом классе его портрет. Пучится как псих ненормальный. Хотя он и есть псих. Он убил папу. И не разрешает мне плавать. Чего он взъелся? Какая ему разница, плаваю я или нет?
Дагмар яростно затянулась, чтобы опять не расплакаться.
Пауль и Отто переглянулись, не в силах помочь ей в несчастье.
— Не бросай школу, — мягко сказал Пауль. — Не дай им тебя одолеть.
— Фигня, бросай! — фыркнул Отто. — Пошли их всех. Чего сидеть и слушать, как они распевают «Хорста Весселя»? Я знаю, почему Паули такой зубрила. Чтобы писать тебе дурацкие письма на латыни. Думает, шибко умный!
— Гад! — опешил Пауль. — Ты рылся в моей тетради!
— Да. Вот уж мура! Pulchra es amo te. Я глянул в словаре. Ты так прекрасна, Даг, и он тебя любит! Oculi tui sicut vasa pretiosa — твои глаза как самоцветы! Ха-ха! Просто хрень собачья!