Два листка и почка
Шрифт:
Сначала Рэджи, как всегда, пытался не поддаваться чувству довольства и уюта, которое неизменно вызывали в нем заботы Афзала, — он не хотел быть чем-то обязанным слуге; но потом откинулся на спинку кресла и отдал себя в его распоряжение.
Между Рэджи и Афзалом установились прекрасные отношения, основанные на раз навсегда признанном факте, что один — хозяин, другой — слуга. Это подразумевалось само собой, и поэтому Рэджи был исключительно щедр, давая слуге не только обильные чаевые, но и свои старые шляпы, обувь и костюмы, в которые тот облачался по праздникам, а также совершенно новые клюшки для поло (Афзал участвовал в соревнованиях, устраиваемых на чайных плантациях). Разумеется, в рабочее время Афзал ходил в ливрее, присвоенной всем слугам на плантации, — в белом кафтане и тюрбане, перевитом зеленой лентой. Но Афзал отлично знал, когда можно сменить это платье на штатский костюм. Он щеголял в пиджаках сахиба главным образом перед женщинами-кули; вообще же старался вытянуть у хозяина как можно
Глава 5
Леила мечтала приобрести ожерелье, кольцо для носа и стеклянный браслет, какие она видела у жены Буты.
Будху просил, чтобы ему купили точно такой же мячик из цветной шерсти, какой был у Балу, сына Нараина.
Саджани хотела купить побольше продуктов для хозяйства, но в местной лавке все стоило баснословно дорого.
Некоторое время Гангу по какой-то непонятной причине откладывал эти покупки.
Однажды в воскресенье, которое было на плантациях днем отдыха не только для сахибов, но и для кули, Гангу с Саджани решили отправиться вдвоем на базар в деревню Бедхи, расположенную в соседней долинке, в двух милях к востоку от плантаций.
— Отец, возьми меня с собой, — просил Будху, хватая Гангу за колени.
— Да ведь ты устанешь, сынок, — отговаривал его Гангу. — Идти придется далеко; у нас с матерью не хватит сил нести тебя на руках.
— Я не устану, — настаивал Будху. — Ни за что не буду проситься на руки! Я буду идти, как пальван [14] .
— Давай возьмем его, — пожалела сына Саджани. — Он целую неделю не дает мне покоя с этим пестрым мячиком. Мы ему что-нибудь купим.
— Ну, так и быть, — согласился Гангу; тут он бросил взгляд на свою дочь; она стояла в другом конце комнаты, опустив голову; ей тоже очень хотелось пойти с ними, по застенчивость не позволяла ей выразить свое желание даже взглядом. — Что ж, — продолжал Гангу, — если он пойдет, то иди уж и ты, Леила. Но как же быть с домом?
14
Пальван — богатырь.
— Я попрошу жену Нараина, чтобы она присмотрела, — предложила Саджани.
— Незачем, — сказал Гангу, — лучше возьми с собой все деньги, они нам пригодятся, а украсть здесь больше нечего. Сколько у нас там?
Саджани приподняла щипцами кирпич в углу комнаты и вынула спрятанные под ним монеты.
— Семь рупий и несколько анна, — с трудом сосчитала она.
— Пять рупий осталось от денег, которые Бута дал нам на дорогу перед отъездом из деревни, — бормотал себе под нос Гангу. — Неужели мы заработали всего две рупии с тех пор, как сюда приехали?
— Я кое-что покупала в лавке у сетха Кану Мала, — сказала Саджани. — Не думай, что я утаила от тебя хотя бы один грош. Ведь немало денег пошло на питание.
Но Гангу и не думал обвинять жену в утайке денег. Мрачные мысли не давали ему покоя уже много дней: обещания Буты о большом заработке, бесплатном участке земли, о возможности откладывать часть денег, чтобы встать на ноги, когда кончится срок договора, — все оказалось обманом. Если не считать полученного аванса (а Гангу уже убедился, что это была просто подачка, — Бута сунул им эти деньги, чтобы они скорее согласились), сколько же получила вся семья почти за целую неделю работы? Меньше восьми анна в день на всех: три анна ему, по два анна жене и дочери и три пайсы мальчику. Даже у себя в деревне, когда у него отняли землю, он один зарабатывал по восемь анна на поденщине у помещика! А когда сахиб управляющий вручал Гангу подписанный договор, то сказал, что лишней земли сейчас нет. Гангу предпочел бы получать меньше, лишь бы ему дали землю и у него были свой рис и овощи.
— Ты же знаешь, они удержали за два дня с Будху. Мистри у весов сказал, что мальчик обрывал листья не так, как надо, — вставила Саджани, чутьем угадывая его мысли.
— Разве мы теперь можем купить ему шерстяной мячик? — сказал Гангу. — Пусть уж лучше остается дома.
— Я хочу мячик, мне нужен мячик, — упрямо твердил Будху, уже готовый заплакать.
— Ну ладно, не реви, — уступил Гангу. — Тебе восемь лет, ты уже большой, стыдно плакать из-за всякого пустяка. Пошли!
И он вышел из дома, ведя за руку мальчика; Саджани и Леила пошли следом за ними.
— Где мы сейчас живем, отец? Как называется это место? — спросил Будху.
— Ассам, сынок, — ответил Гангу. — Говорят, что к северу отсюда — Тибет, к востоку — Китай, на юге — Бирма, а к западу — Бенгалия.
— А зачем мы сюда приехали? — продолжал приставать к отцу любопытный мальчик.
— Заработать себе на жизнь, сынок.
Гангу машинально отвечал ребенку, почти не слушая его болтовни. Мысли его блуждали далеко: его обуревали сомнения и страхи. Он глядел на темную зелень аккуратных посадок; плантации тянулись по холмам вдоль дороги миля за милей; его изумлял гений людей, превративших в поля эту неблагодарную землю. Он видел на днях, как сахиб инженер вел трактор по голому, необработанному участку земли, и Гангу был совершенно очарован
— Смотри, мама, сколько народу идет на базар, — сказала Леила, поравнявшись с Саджани. Ее волновала мысль, что она идет вместе с этой толпой мужчин и женщин, которые вереницей тянулись по тропинке к деревне, как будто на ярмарку. Но она еще не вполне освоилась с разноплеменными людьми, среди которых они поселились; среди них были и черные, как сажа, с приплюснутым носом, и желтолицые с выдававшимися скулами и узкими глазами; у некоторых был огромный, похожий на жареную пышку, нос и некрасивое перекошенное лицо, изуродованное язвами, похожее на гнилую дыню; правильные черты лица были у очень немногих. Девушка старалась держаться поближе к матери, когда они поравнялись с группой кули, сидевших под исполинским деревом на восточном краю поселка. Но как только они смешались с толпой, шедшей по колеям разбитой буйволами и повозками дороги, Леила уже не испытывала смущения. Дорога извивалась по дну долины, между двумя параллельными грядами невысоких холмов.
Шедшие вокруг кули запели хором, и песня пробудила у Леилы заветные воспоминания, мерцавшие в ее душе, как звездочки в темном небе… Она вспомнила детские годы, дикие горные просторы, где паслись козы, маленьких пастушков, с которыми она играла; вспомнила, как она бродила с сыном сельского учителя Джасвантом, которого мачеха выгнала из дома. Эти холмы чем-то напомнили ей родные горы, только в Хошиарпуре было меньше зелени и козам приходилось карабкаться высоко, чтобы отыскать траву в укромных уголках и расщелинах. Однажды они с Джасвантом заблудились, и Леила чуть не свалилась в пропасть, поскользнувшись на поросших мохом камнях, но Джасвант подхватил ее и спас от неминуемой смерти. Как она тогда испугалась! Она сразу представила себе, как ее будет бранить мать. Потом вдруг возник образ Джасванта, рыдающего над ней! Она молча вытерпела бы все укоры матери, даже побои, но не вынесла бы слез Джасванта. Его худенькое, бледное лицо с грустными зеленоватыми глазами было так привлекательно! Ей хотелось, чтобы он был ее братом, родным братом. Правда, когда они играли в прятки, он всегда старался схватить ее и обнимал так крепко, что у нее хрустели суставы. И он вечно дразнил ее, дергал за фартук или, подкравшись сзади, закрывал ей глаза руками, заставляя догадываться, кто это. Где-то он теперь? Что он делает? Зачем отец увез их так далеко? Если бы они остались в деревне, она могла бы изредка видеть его, хотя мать запретила ей гулять и играть с мальчиками.
— Слышишь колокольчики за этими холмами? — обернувшись к жене, спросил Гангу. — Это караван идет через Кайлас Парбат. Он направляется в страну, где живет лама, который никогда не умирает.
— Как! Далай-лама никогда не умирает, отец? — воскликнула Леила. — Как же он может жить вечно?
— По крайней мере, все так говорят, — сказал Гангу и при этом подумал, что далай-лама, конечно, избранник божий, если он бессмертен, и, наверно, в мире нет другого такого человека. Но может ли это быть? За всю свою долгую жизнь Гангу еще не встречал человека, который достиг бы столь высокого совершенства; вечны только горы, реки, небо, леса; но ведь и горы иногда содрогаются от землетрясения, как он наблюдал в Кангра, будучи мальчиком; а разве реки не меняют русло и деревья не погибают? Наверно, это все выдумки — далай-лама не может быть бессмертен, если только не продлевает себе жизнь путем колдовства. Но все это не имеет никакого отношения к богу; ведь жрец у них в деревне говорил, что бог — невидимое существо, которое пребывает везде и вместе с тем ни в чем не заключено. Гангу еще ни разу не встречался с этим существом; но по временам, когда он смотрел на себя, на людей и на окружающий мир, когда его душа была переполнена счастьем, или когда умирал кто-нибудь из близких, или обламывалась ветка на дереве, — в эти мгновения он ощущал в себе присутствие какой-то необычайной силы, перед которой он невольно преклонялся. Но эта сила не могла быть богом. Никакого бога не было, хотя его жена и была готова молиться день и ночь каким-то камням; были только люди, и различные предметы, и смерть, — и все они делали свое дело, нередко наперекор друг другу, — словом, это была какая-то игра… Вся жизнь была игрой — «леилой». Он вспомнил, как улыбка на лице новорожденной дочери вызвала у него представление об этой чарующей игре, почему он и дал дочери это имя. Он взглянул на нее.