Два талисмана
Шрифт:
— Может, у старой госпожи было что-то ценное, о чем не только родственники — даже сама она не знала? — неуверенно, сам удивляясь сказанному, промолвил Ларш.
Накатило неясное чувство: словно он упустил что-то важное… какую-то услышанную фразу… вот вспомнить ее, поймать — и загадка окажется разгаданной…
Тем временем Авита размышляла вслух:
— Гортензия. Служанка. Все сходится на ней. Она поставила у постели госпожи стакан молока. Она знала хозяйкины вещи не хуже самой хозяйки. Она спала в соседней комнате…
Ларш отогнал нелепые мысли и возразил:
— Прешрина,
— А во сколько она ушла? — резонно возразила Авита. — Может, как раз похищенное и уносила. Но даже если она и не убийца — может быть сообщницей.
— Калитка еще, — припомнил Ларш.
— Что — калитка?
— Я не смог отворить калитку. А Прешрина сказала: «Если секрета не знать — ни за что не откроешь». Значит, ночью в доме если и был чужой человек, то… не чужой!
— Ну, там забор несерьезный. Женщине, может, и не перелезть, а мужчина запросто переберется.
— Пожалуй, — кивнул Ларш.
— Как бы то ни было, Гортензию найти надо.
— Обязательно надо.
Ларш сам удивился тому, как захватила его чужая непонятная беда. В чем тут дело — в загадке или в Авите? Пожалуй, все-таки в загадке.
Народу в театр набилось, как орехов в мешок. На скамьях зрители теснились так, что не повертишься. Безбилетная братия не только облепила потолочные балки, но и нагло заняла проходы между скамьями. Потребовался бы не один десяток стражников, чтобы выставить эту ораву.
И только в ложах знатные господа устроились с удобством. Ульфанш был в превосходном настроении, шутил с женой и со своей свитой (здесь, в ложе, при нем были секретарь и двое-трое знатных юношей, в том числе Гурби из Клана Вепря). Посмеиваясь, указывал на гомонящую публику загорелой рукой с массивным кольцом на ней — знаком своей власти.
Супруга его Аштвинна молча улыбалась, предвкушая удовольствие (театр она любила), и поглядывала в соседнюю ложу, где в сопровождении трех франтов сидела карлица Арритиса из Клана Альбатроса.
Аштвинна молча торжествовала. Весь город знал, что этот спектакль — подарок высокородного Ульфанша супруге! И хозяйским взглядом оценивала занавес. Правильно говорит племянник: эта ветхая тряпка — на виду у всего города. Если заменить ее на что-то красивое, разговоры пойдут во все концы Аршмира — и это будет щелчок по носу «рыжей кукле». Молодчина Ларш, славно придумал…
Муж словно прочел мысли Аштвинны:
— А где Ларш? Почему не пришел? Уж племяннику нашлось бы место в ложе.
— Он пришел. Вот он, погляди: слева, во втором ряду…
На скамье и впрямь сидел парень в черно-синей перевязи «краба», стиснутый между двумя смазливыми горожаночками. В такой компании он явно не возражал против тесноты, что-то рассказывал хохочущим соседкам и выглядел вполне довольным жизнью.
— Хоть бы перевязь снял… — помрачнел Хранитель.
Он жалел о попытке проучить упрямца. Племянника Ульфанш любил, и размолвка больно царапала сердце.
Но Ульфанш тоже был упрям.
А за кулисами царила паника.
Лейфати натянул наряд гонца, только что починенный Авитой, — и в ужасе обнаружил, что надел его наизнанку. А поскольку перед спектаклем нет приметы хуже, Лейфати закатил такую истерику, словно все еще был героем-любовником и мог позволить себе капризы.
А новый герой-любовник Заренги тихо умирал от ужаса. Сутки он зубрил роль — но теперь мог только бормотать в ритме стихотворных строк: «Ой, что же будет, если я забуду? А я забуду, я уже забыл…»
В этом полуобморочном состоянии Заренги наступил Милесте на подол — и не был убит на месте только потому, что тогда спектаклю уж точно бы не начаться… Милесте было уже поздно переодеваться, это повредило бы прическу и грим. Поэтому «разлучница» сидела в кресле, а Уршита и Авита, стоя на коленях и тревожно прислушиваясь к доносящейся со сцены музыке, с двух сторон подшивали оторванные оборки.
Бики орал на «предводителя мятежников», который ухитрился сесть на головной убор королевы (бутафор приволок это сооружение в надежде, что королева в последний миг передумает).
Эртала уже успокоилась после несостоявшейся драки с Бариллой и теперь держалась великолепно. Утешила Милесту и поправила ей прическу. Про раздавленный головной убор сказала, что «предводитель мятежников» заслуживает награды за то, что уничтожил этот кошмар. А на полные яда поздравления «королевских прислужниц» отвечала с показным благодушием: «Спасибо, и вам того же… Как я уговорила Раушарни взять меня на роль?.. Ах, что вы, что вы, при чем тут постель? Это он меня уговаривал. Дескать, полон театр баб, а играть некому… нет-нет, я уверена, это он не про вас…»
Но именно Эртала, такая собранная и спокойная, едва не погубила премьеру.
Королева вышла на сцену в сопровождении двух прислужниц (Бариллы среди них не было, чтобы зрители глядели на дебютантку, а не на свою давнюю любимицу) и двух придворных (одним из которых был Мирвик). Зал взорвался приветственными криками и аплодисментами. Эртала, безусловно, была хороша: в пышном черном парике, с глазами, которые увеличивал умело наложенный грим, в темном, расшитом золотой нитью платье и в стеклянных украшениях, которые издали казались великолепными драгоценностями.
Королева прошла на авансцену. Устремила проникновенный взор в зал, выжидая, когда умолкнут крики.
За кулисами утихла труппа, ожидая, что вот-вот прозвучат первые строки монолога:
Ах, сердце жжет мучительная дума: Я государыня или рабыня? Король-супруг пренебрегает мной, Пленившись беззастенчивой улыбкой Развратницы коварной и бесстыдной!И тут произошло ужасное. Эртала, такая смелая, такая уверенная в себе, впервые в жизни взглянула в жадные, ожидающие, бесчисленные глаза зрительного зала — и забыла слова!