Два веса, две мерки (Due pesi due misure)
Шрифт:
— Кто сказал, что я не демократ! Что я далек от народа! — воскликнул Мильявакка. — Для меня они не подчиненные, не слуги, а друзья. А вот с ним, — он показал на могучего шофера, — мы даже на «ты». Мы вместе в армии служили. Не так ли, Джульетто?
Джульетто радостно закивал.
— Я мог бы быть одним из них, — с оттенком горечи продолжал Мильявакка, — нищим, прихлебателем, попрошайкой. Или, к примеру, паршивым музыкантишкой, как вон тот, сзади. Но я вас вовсе не презираю! — сурово добавил он, теперь уже обращаясь к слугам. — Более того,
Нотариус Торньяменти, сидевший на углу стола, вынул из кармана лист с отпечатанным на машинке текстом и, не вставая, начал читать:
— «Моему обслуживающему персоналу и домашней прислуге назначаю годовое жалованье с надбавкой в размере месячной зарплаты за каждый год, проведенный у меня на службе. Все это, разумеется, сверх того, что им причитается по закону, исключительно как выражение моей доброты…»
Мильявакка обвел взглядом всех сотрапезников, а затем, задержавшись на лице скульптора Триакки, с волнением в голосе произнес:
— Тебе я поручаю воздвигнуть мой памятник на главной площади, как обещал мне мэр.
Он обернулся к мэру Галимберти, который восседал напротив Триакки. Мэр, катавший хлебные шарики, утвердительно затряс головой.
— Памятник во весь рост, — продолжал Мильявакка, — он будет покоиться на трехметровом пьедестале и обнесен оградой в полтора метра высотой, чтобы простолюдины его не загадили. Я уже сочинил надпись на передней стенке пьедестала.
ПАРИДЕ МИЛЬЯВАККА
КАВАЛЕР ТРУДА
ДОКТОР ГОНОРИС КАУЗА
УМНЫЙ, СИЛЬНЫЙ, ЧЕСТНЫЙ
Создал из ничего империю труда и процветания на благо родины и человечества
И еще семьи, — добавил он. — Но это будет высечено не на мраморе, а вот здесь! — Мильявакка ударил себя в грудь, глядя на жену. — Само собой, — продолжал он, обращаясь к Триакке, — у ног моих высечешь в камне также мою дорогую супругу, когда и она тоже последует за мной в мир иной.
Голос его прервался, и по щекам скатились скупые слезы. В группе слуг некоторые вытащили из кармана носовые платки и стали вытирать увлажнившиеся глаза. Тут же начали проливать слезы жена Мильявакки, Лилли и Лолли, Каластретти, маэстро Каццанига, совершивший полный оборот на вращающемся стуле, и даже Сара, хотя после нескольких бокалов шампанского она вконец опьянела. Лишь японец продолжал улыбаться.
Мильявакка подозвал к себе Лолли. Девушка подбежала и наклонилась, слушая его и будто не замечая, что покровитель, шепча ей что-то на ухо, гладит ее по ляжке. Но это заметила Амабиле, и, оттолкнув Сару, которая пыталась ее удержать, она бросилась на мужа и отвесила ему звонкую, на всю гостиную, пощечину. Потом схватила Лолли за волосы и стала ее трепать, крича во все горло:
— Подлая шлюха! Убирайся отсюда вместе со своей сестрой!
Мильявакка в ответ на этот взрыв запустил жене в лицо одну за другой четыре порции шоколадного мороженого.
Обстрел
А Мильявакка продолжал бушевать.
— Гадюка! Я тебя из грязи вытащил! Да я мог жениться на графине Босси ди Монтекассио! Или на сестре Брамбиллы, владельца супермаркетов! Я из тебя королеву сделал, а ты вон что вытворяешь! — Он поднес руку к щеке и, обращаясь к скульптору, крикнул: — Триакка! На памятнике будет всего одна фигура, я во весь рост. Запрещаю тебе изображать эту женщину. Даже в могиле видеть ее рядом с собой не желаю!
Многие поднялись и пошли утешить Мильявакку, а другие начали успокаивать рыдающую Амабиле.
— Тут каждую минуту умереть можно! — не унимался Мильявакка. — Я уже и завещание составил в пользу жены, а эта подлюка осмелилась при всех дать мне пощечину! И все из-за жеста отеческой доброты, почти непроизвольного. Торньяменти!
Нотариус подбежал.
— Исправь завещание, — приказал Париде. — Добавь следующее: наличные деньги я оставляю этим двум прекрасным девушкам. — И он показал на Лилли и Лолли, которые горько плакали в оконном проеме, но их никто и не думал утешать.
Несмотря на увещания самых близких друзей, Мильявакка не соглашался помириться с женой. Она же, дрожащая, испуганная, рвалась из объятий Сары в объятия своего Париде. Но тот лежал в кресле, скрестив руки на животе, словно мертвец, и никого не желал слушать. Немного спустя он закрыл глаза и, вскинув руку, жестом повелел всем уйти. Даже доктору Гриффони не позволил остаться.
— Послушай, Удача… — начал было Гриффони.
Однако после грозного жеста Мильявакки вынужден был закрыть за собой дверь, оставив своего патрона в одиночестве созерцать потолок.
Такие сцены между супругами или между Мильяваккой и одним из гостей, впавшим в немилость, возникали во время торжественных приемов не раз. За столом в присутствии всех придворных король «Синдера» изгонял из своего окружения того, кто по серьезным причинам становился ему нежелателен или просто приелся. Без всяких объяснений и почти всегда со словами: «Ты мне больше не нравишься» — Мильявакка предавал остракизму человека, которого он либо в чем-то заподозрил, либо тот ему надоел. Изгнанник, обескураженный и убитый беспощадным приговором, под жалостливыми взглядами сотрапезников направлялся к двери и исчезал навсегда.
Последний случай — величественное и окончательное изгнание супруги, — похоже, завершил целую эпоху и стал поворотным пунктом в истории Мильявакки и его деяний. Его сыновья неделю спустя, получив отчет о случившемся от Каластретти, лишь пожали плечами, уверенные, что все образуется, хотя и они заметили, что отец впал в черную меланхолию, заставлявшую предположить какую-нибудь болезнь и быстрое угасание. Он часто замыкался в долгом молчании, и даже дон Феличони не мог его развеселить своими выдумками.