Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

Вершинин Лев Александрович

— Пообедаем у Марчелло, — сказал Мильявакка.

За столом к нему вернулся прежний аппетит, а с ним и прежняя страсть к вину: он осушил две бутылки «проканико».

— Завтра вечером будем в Ливорно, — сказал он, допивая стакан, — а послезавтра — дома. Но помните: я останусь на один-два месяца, не больше!

Лилли и Лолли сели рядом с ним, и синьора Амабиле не посмела этому воспротивиться. А Мильявакка уминал еду и, казалось, не замечал непристойно огромных декольте сестер, которые прижимались грудью к его рукам и то и дело целовали его в волосатые щеки.

На

ночь караул у кабины Мильявакки выставлен не был — стало ясно, что он снова возглавит «Фульгор». «На два месяца», — сказал он. Но все были уверены, что дела и женщины снова скуют его крепкой цепью.

Ранним утром на «Коринне II», как опять стала именоваться яхта, все спали. Капитан, выполняя вечернее приказание Мильявакки, снялся с якоря и направился к Ливорно, подгоняемый попутным ветром. Неопытный и неосторожный мореплаватель, он, увы, отплыл, даже не взглянув на барометр. Впереди на севере море было спокойным, а небо совершенно безоблачным. Он никак не предполагал, что сзади, скрытый от глаз горной грядой, надвигался с юга сильнейший ураган. За ужином, во время пирушки, никто даже не подумал послушать метеосводку, не говоря уж о предупреждении мореплавателям.

Лишь когда до берега оставались какие-нибудь несколько десятков миль и слева был отлично виден остров Капрайя, а вдали — мыс Корсо, капитан, повернувшись, увидел, как черный плащ урагана, захватившего полнеба, несется по морю и уже скрыл от глаз Эльбу.

Возвратиться означало прыгнуть дракону в пасть. Укрыться на Капрайе было неразумно — на островке ни одной надежно защищенной от штормов бухты. Держать курс на континент опасно — придется подставить левый борт мощным волнам, да к тому же до самого Ливорно побережье с труднодоступными портами открыто всем ветрам. Оставалось только плыть вперед, убрав почти все паруса, и подставить одну лишь корму ураганному ветру.

Отдав такой приказ своим двум морякам, капитан, чтобы снять с себя ответственность, пошел позвать Мильявакку.

Он нашел его спящим на койке вместе с Лилли и Лолли, свернувшихся клубочком, так что их трудно было различить. Он осторожно дотронулся рукой сначала до лба, а затем до носа Мильявакки, чтобы разбудить его, не разбудив при этом полунагих сестер.

Мильявакка открыл один глаз и уставился на капитана. Понял наконец, что дело срочное, и прохрипел:

— Иди, я сейчас поднимусь.

— Сильная непогода, настоящий ураган, — объяснил капитан Мильявакке, когда тот вышел на палубу. — Надо бы изменить курс, но без вашего приказа…

Черная туча уже повисла над яхтой, закрыв солнце.

— Ты почему утром снялся с якоря? — спросил Мильявакка. — И даже на барометр не взглянул? А по радио не мог узнать о погоде?

Капитан признал свой недосмотр, но теперь нужно было принять какое-то решение.

— Вперед! — приказал Мильявакка. — Пусть буря гонит нас. К Портофино, к Камолье или к дьяволу в пасть. — И вернулся в кабину переодеться — он вышел в одних пижамных штанах.

В этот момент порыв ветра сорвал гафельный парус. Остался лишь запасной, размером с простыню. Но даже он нес яхту быстрее, чем мотор, который

лишь помогал удерживать в равновесии судно.

Яхта неслась словно ошалевший конь, и вскоре все пассажиры проснулись. Но едва кто-нибудь из них появлялся на палубе, он по лицу Мильявакки понимал, что лучше вернуться назад.

«Коринна II» плыла все дальше, подгоняемая шквалом, и капитан, стоявший у руля, пытался принимать удары волн кормой. Но часто волны, захлестывая корму, врывались на палубу, устремлялись по проходам и медленно стекали по желобам, успев, однако проникнуть в коридор и в каюты.

К полудню положение стало еще трагичнее — это можно было понять по плачу женщин, собравшихся в салоне. Сбившись в кучу, они раскачивались взад и вперед — в такт страшной килевой качке.

Когда после долгих часов борьбы с морем спустился вечер, капитан сверился с картами и объявил, что Ливорно давно уже остался где-то позади. Теперь по правому борту у них находились Виареджо или Камайоре. Если ветер не изменит направления, им, возможно, удастся попасть на рейд Специи и там укрыться от шторма. Но ночью подул боковой ветер. Их пронесло мимо Пальмарии, а маяк Тино они проскочили всего в двух милях.

— Теперь, — заявил Мильявакка, — либо берем курс на запад, навстречу ветру слева, либо нас понесет на скалы Чинкуе-Терре.

Был срезан и выброшен за борт запасной парус; яхта попыталась пробиться к мысу Меле, наперерез ветру, снова подувшему с севера.

Смелое решение Мильявакки яхта тут же «вознаградила» тем, что резко накренилась, коснувшись правым бортом воды, и чуть не опрокинулась. С минуту, показавшуюся всем гибельной, яхта полулежала на правом борту, потом с трудом выпрямилась, но мотор вышел из строя, и она остановилась.

Решено было просить о помощи по радио — телефон не работал.

Яхта потеряла управление и начала дрейфовать целиком во власти моря. Оставалась лишь надежда на то, что буря утихнет или же им удастся выброситься на песчаный берег, скорее всего днем: ведь уже полночь, а летом здесь светает в четыре утра.

Из салона донесся жалобный хор голосов. Это дон Карлетто велел всем молить господа о спасении.

Мильявакка смог создать свою промышленную империю лишь благодаря редкой способности все ясно предвидеть, не поддаваясь чувствам и страстям. В момент принятия важных решений он оставался абсолютно хладнокровным. Но далекие звуки песни или какой-нибудь чудесный пейзаж могли вдруг его растрогать и разжалобить.

Молитвенный стон и отчаянные возгласы дона Феличони нарушили то ледяное спокойствие, с которым он встретил бурю. Оставив бесполезный теперь руль — к нему он прислонялся лишь от усталости, — Мильявакка пошел в салон. Открыл двери и окинул молящихся быстрым взглядом, пересчитал всех до одного.

— Нас семнадцать! — завопил он. — Какой болван не заметил, что нас семнадцать вместе со мной?! Что ж, — продолжал он. — Теперь рыдать бесполезно. Остается только молиться. Ну, давайте все споем. — И мощным басом затянул мелодию хора из оперы «Ломбардцы в первом крестовом походе», одну из своих любимых вещей.