Два веса, две мерки (Due pesi due misure)
Шрифт:
— Мариуччу? А кто это такая?
— Моя личная секретарша! Она служила у меня несколько лет, а теперь управляющий забрал ее себе! Как мне выразить свой протест? Мы все должны уволиться! Знаете, что я хочу вам сказать, мой верный друг? Я осмеливаюсь сказать: надо устроить забастовку! Задать жару этим фабрикантам хрустящих хлебцев! Да что они о себе воображают? Мы им отдаем все силы, все без остатка! А что, если мы перейдем к конкурентам?
Вы рыдали, лицо Ваше побагровело, а потом побледнело, как при агонии. От волнения Вы засунули фалангу указательного пальца в ухо и стали трясти ею.
— Спокойствие, спокойствие, в конце концов, одну Мариуччу можно заменить другой, в конторе полным-полно таких Мариучч.
— Ах, вы, видимо, не понимаете всей сути
— Я? Проницателен? Не понимаю сути дела?..
— Да, конечно! Почему они хотят мою Мариуччу? Потому что она все знает обо мне, о моем методе работы, знает, чем я дышу, о чем думаю, пообедал я или нет, переел ли я в полдник или недоел… Вот почему они хотят ее забрать. Они намерены следить за мной и подрывать мой авторитет, вмешиваться в мои дела. А она, Мариучча, подлая душа… Я вытащил ее из грязи, если бы я не заставлял ее работать как ломовую лошадь, она до сих пор сидела бы в телефонистках. Так вот она, понимаете ли, мой друг, она счастлива! Счастлива не потому, что ей прибавили ее мизерное жалованье, нет, не потому, а из-за мании величия, из-за того, что она может теперь сказать: «Я секретарь кавалера Такого-то». Понимаете, мой дорогой друг? Вот они, эти секретарши, ты их воспитываешь, учишь всему, ты в лепешку расшибаешься ради них и иногда, черт возьми, позволяешь себе немного пооткровенничать с ними! Порой в их присутствии перекинешься с кем-нибудь по телефону парой интимных фраз, а они, хитрые бестии, разрази их огонь небесный, будут мотать себе на ус и указывать на тебя пальцем, и прежде всех эта змея подколодная, Мариучча. Стоит ей только перейти в другой конец коридора, уж я-то знаю, что она наплетет обо мне, целую бочку грязи на меня выльет. И вот шепоток уже пополз, городишко-то маленький, много ли людям надо? А ведь я привязался к ней и не далее как позавчера, понимаете, чтобы как-то ободрить, утешить ее — она выглядела такой усталой и подавленной, — с отзывчивостью, которая только мне одному присуща, я рассказал ей о некоторых своих неприятностях и подробно объяснил труднейшую партию в три листика! Святая простота — вот кто я такой, оттого меня и предают постоянно… Таких, как эта Мариучча, в лучшем случае можно погладить по заду. Правда, там только кожа да кости… Одним словом, понимаете, друг мой, понимаете?.. Это катастрофа!
Я говорю:
— Нет, нет, это невероятно, Доктор!
Помните, я пытался успокоить Вас, но чем больше я расточал слов и приводил аргументов, тем сильнее Вы корчились от злобы и страха? Правда, я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы сдержать смех, клокотавший у меня в горле. Я сразу представил Вас таким, каким вижу во сне, наблюдая сверху, как Вы безмятежно пасетесь в грязной траве саванны.
Передо мной наяву стоял взбесившийся бородавочник, которого ужалило какое-то ядовитое насекомое, и вот он кружит на одном месте, ища виновника своей боли.
— Теперь я обнаружил, что ее перст указующий направлен на меня. И так же поступают все, все здесь! А я-то нянчился с ней как с родной!.. У нее же ни стыда, ни совести, ей ничего не стоит выдумать, будто я гладил ее по заду, чего, как вы понимаете, друг мой, я и не думал делать, ввиду явной худосочности данного предмета…
— Ну, этого не будет, я не могу поверить в это, Доктор, ни одна конторская Мариучча не станет распространяться на подобную тему, всему есть предел, уверяю вас.
— Вы наивный человек, вы не знаете этих гадюк. Они ради карьеры все что угодно позволят вам в уборной. Вы же не знаете женщин…
— Что верно, то верно, Доктор, однако…
— Никаких «однако»! Можете мне поверить. И не вынуждайте меня говорить непристойности. Одним словом, надо, чтобы кто-то в знак протеста уволился. Вы уволитесь, друг мой? Я заявляю: это нужно для того, чтобы поддержать мои интересы, которые долгие годы совпадают со всеобщими интересами, речь идет о самом существовании предприятия.
— Безусловно, Доктор. Ну а как другие себя ведут, что делают, что решили, что думают?
— Другие? Но я ведь с вами разговариваю. Это вы должны убедить других! Это вы должны воздвигнуть неприступную стену вокруг меня, вы вместе с другими, предварительно поговорив с каждым в отдельности. Не могу же я устраивать митинг! Это исключено.
Между тем Ваш палец, покинув ушную раковину, теперь усердно терзал левую ноздрю, а кулак все крепче сжимал грязную тряпку, в которую превратился Ваш носовой платок.
— И все же если бы вы, Доктор, уволились, то хозяева, быть может, пораженные этим… Такой политический жест…
— Никогда! Это выглядело бы как шантаж. У меня же кристально чистая репутация. А я-то считал вас своим лучшим другом, умным человеком, который наконец-то сможет покинуть эту каморку и занять по соседству со мной кабинет с разноцветными телефонными аппаратами и ковром!
В эту минуту, должен сознаться, Доктор, наплыв низменных побуждений чуть было не возобладал над присущим мне чувством юмора. Но я взял себя в руки и промолчал.
— Если бы вам удалось убедить остальных и воздвигнуть защитную стену, если бы хозяева уступили, как того требует справедливость и, главное, общие интересы, вот тогда бы я разделался с Мариуччей. Ах, какой прекрасный случай!
— Каким образом, Доктор?
— А вот как. Выгнал бы в два счета вон. Сию же минуту вон эту продажную тварь. Чтобы другим было неповадно. По заду ее гладить? Ну уж нет! Единственное, чего она заслуживает, так это под зад коленкой!
С этого момента, Доктор, я не могу слово в слово воспроизвести ход нашего тягостного разговора. Кажется, в какой-то момент из гущи Ваших хитросплетенных доводов выплыл второй вариант решения вопроса, а именно: я должен обрюхатить Мариуччу и таким образом вынудить ее с позором покинуть наше учреждение. Но я не могу поклясться, что именно так было сказано, потому что никто, кроме Вас, не умеет, употребляя крайне простые слова, так ловко завуалировать их смысл, о чем бы ни шла речь — об обещаниях, интриге или угрозе. Я только ясно помню, как Вы, Доктор, соблаговолили прервать наш разговор и, гневно хлопнув дверью, удалиться вместе со своими жалобами на злосчастную судьбу и на человеческую неблагодарность.
Не знаю, чем кончится дело для худосочной Мариуччи — обрюхатит ее кто-нибудь или нет. У каждого свои горести. К счастью, у меня есть профессия, и место на другой фабрике хрустящих хлебцев, что бы ни случилось, я найду. Однако вот что произошло, Доктор: нарушилось некое таинственное равновесие между мной и Вами. Во время сна мне удавалось проникнуть в суть Вашей личности, дать ей точное определение. С сегодняшнего дня все изменится или, во всяком случае, приобретет иной смысл. Кто знает, Доктор, увижу ли я Вас теперь во сне ночью с субботы на воскресенье: я вишу в воздухе, Вы роете землю носом, настороженный и в то же время уверенный в себе, в хрустящих хлебцах, в трех листиках… Человек-бородавочник, символ посредственности, что правит нашим веком, и именно потому — лучший представитель саванны, в которой мы бродим по щиколотку в грязи.
Желаю Вам быть сильным, прекрасно преодолеть и эту катастрофу, чтобы Ваша жизнь нисколько не изменилась.
Мне ведь тоже нужно посмеяться, Доктор.
С глубочайшим почтением.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Перевод Т. Блантер.
Легкий туман навис над озером, и вершины холмов на горизонте сразу же утратили четкость линий и яркость красок. Вода бесшумно плескалась о низкий каменный парапет, на котором в ряд стояли пустые скамейки.