Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

Вершинин Лев Александрович

— Яснее некуда, — вмешался муниципальный секретарь и, притащив свой стул, подсел к нам. — Самое разумное для вас — довериться синьору Гульельмо. Таков мой совет, а уж вы поступайте как знаете.

Синьора Гульельмо я нашел ранним утром на площади. Он грелся под чахлыми лучами солнышка, которое буйный ветер умудрился с утра поднять и принести из долины. Кто-то наверняка предупредил синьора Гульельмо о моих намерениях, ибо он уже ждал меня, изобразив на лице полнейшее равнодушие и сжимая в поле черного, скорее всего перекрашенного, плаща потухшую трубку. Он смотрел будто сквозь меня, но его явно радовал звук моих приближающихся шагов. Когда я окликнул его, эта

же радость засветилась в его слезящихся старческих глазах.

— Мне девяносто три года, дорогой синьор, — невозмутимо сказал он. — Многовато, не так ли, но, слава богу, вот эта штука, — он постучал трубкой по широкополой шляпе, — работает безотказно. Тут все записано, как на школьной доске. Я могу вам рассказать историю всех разорившихся дворянских семей, включая графов Минарелли… Но ограничимся пока библиотекой. Знаете, кто начал ее собирать? Вовсе не граф Минарелли! Это был кардинал Баттистини, который в тысяча шестьсот двадцать втором году, умирая, написал в своем завещании черным по белому, что его библиотека, та самая, что вы купили у наследников Минарелли, не может быть продана ни целиком, ни частично, а должна лишь пополняться… Мог ли кардинал представить себе, что с ней случится спустя три с половиной века? Все распродали! Все растащили! Но проклятие, тяготевшее над книгами, еще действует, и вы, уж простите, стали его жертвой.

По дороге, вкратце изложив, как он намерен вести расследование, и очень удивившись, что меня мало интересуют сплетни о семье графа, он объяснил, откуда ему известны все истории дворянских родов.

— Ничего не поделаешь, такая уж у меня профессия — я все должен знать. У каждой увязшей в долгах семьи есть на продажу дом или мебель. Я посредник и потому вижу, как одна семья возвышается, а другая нищает… Дворяне свои деньги проигрывают в карты, а лавочники и крестьяне прячут их в укромном местечке… Хотите знать, куда делись книги графа? Первой остановкой на нашем пути, — сказал мне старик, — будет лавка синьоры Филумены, дочери синьоры Эулалии, той самой, что была служанкой, а заодно и любовницей покойного графа Минарелли.

Синьора Филумена, приняв нас в своей колбасной лавке неподалеку от площади, ничуть не удивилась просьбе синьора Гульельмо показать книги графа. Синьор Гульельмо объяснил, что я готов их купить и хорошо заплачу. Не ответив ни да, ни нет, синьора Филумена направилась через заднюю комнату на чердак и предложила нам следовать за ней. Там среди окороков, колбас и сала в самом пыльном и сыром углу стояли три небольших ящика… Она вручила мне клещи, чтобы я смог поднять заколоченные гвоздями крышки, а сама встала рядом в горделивой позе. Сначала я достал из ящиков кипу пыльных, усыпанных мышиным пометом газет, а затем стопки потрепанных школьных учебников и книг для девиц и юношей, конца прошлого и начала нынешнего века.

— Все эти книги гроша ломаного не стоят, — сказал я, хоть мне и неприятно было огорчать синьору Филумену, ни на миг не спускавшую с меня глаз.

— Значит, выбросить их, да? — угрюмо спросила она.

— Пожалуй, что так, — ответил я.

Тогда она с победоносным видом направилась к буфету, откуда, раздвинув консервные баночки, огромные банки с топленым свиным салом, бутылки с ароматными настоями, извлекла пакет. Этот пакет она развязала и бережно, словно церковную реликвию, протянула мне том в пышном кожаном переплете коричневого цвета. Переплет с кардинальским гербом в центре был по краям облицован плашками на исторические темы.

— Прекрасный переплет, ничего не скажешь, — заметил я. — А вот текст, увы, не представляет

никакого интереса.

— Но разве эта книга не семнадцатого века? — оскорбилась синьора Филумена.

— Конечно, семнадцатого. Только само по себе это еще ничего не значит. Некоторую ценность здесь представляет лишь переплет.

— Вы так говорите, чтобы сбить цену! — с еще большей обидой воскликнула она.

— Не волнуйтесь, просто эта книга меня ничуть не интересует.

— Значит, не купите ее?

— Сохраните ее, сохраните как память о графе.

— Что это была за книга, которая вам так не понравилась? — спросил синьор Гульельмо, когда мы вышли на улицу.

— Сборник пасторалей, написанных поэтами Аркадии по случаю бракосочетания одного из племянников кардинала Баттистини — какого, уж точно не помню.

— Должно быть, дона Чезаре. Э-э, верно, занятный тип был этот Чезаре! — весело воскликнул старик. — Говорили, будто кардинал в нем души не чаял…

Мило беседуя дорогой, мы обошли все дома, где продавались мебель, картины, безделушки, в надежде, что среди этого хлама кто-то спрятал четыре инкунабулы, дожидаясь хорошего покупателя. Но, увы, ни малейшего следа. Если в какой гостиной случайно обнаруживался книжный шкаф с несколькими по виду старинными томами, то старичок тут же пускался с хозяином в беседу о цене, своими высохшими руками украдкой делая мне знак поторопиться и посмотреть, нет ли среди этих книг четырех похищенных инкунабул.

Уже наступил полдень, когда синьора Гульельмо, уже готового капитулировать, вдруг осенило.

— Стоп! — воскликнул он и схватил меня за рукав. — Мне пришла в голову одна идея. Вот к кому надо постучаться в дверь — к герцогу! Он давно на мели и не задумываясь продаст любую вещь. Недаром пословица гласит: кто легко покупает, тот легко и продает.

Он не назвал фамилии разорившегося герцога, но добавил:

— Краденое добро впрок не идет! Предоставьте все мне. Я вас отрекомендую не как покупателя, а как коллекционера, который наконец-то сможет определить истинную стоимость его библиотеки. Это недалеко, не пугайтесь!

Если меня что и пугало, так это его тоненькие, слабые ножки, семенившие по разбитому булыжнику переулков, ведших к центральной улице. На повороте старик остановился, затем решительно направился к небольшой вилле с двумя входами — один нормальных размеров, но, очевидно, давно замурован, так что между цоколем и косяками выросла густая трава, и второй поменьше. В эту вторую дверь синьор Гульельмо несколько раз постучал.

— Эта дверь только для покойников, — объяснил он. — Ее положено открывать, лишь чтобы вынести гроб, когда придет день. Но герцог давно живет один, и главный вход закрыт вот уже много лет.

Человек, которого мы увидели, когда слегка приоткрылась дверь, имел вид поистине отталкивающий. Я бы скорее принял его за неряшливого слугу, никак не заслужившего той подобострастности, с какой поздоровался с ним синьор Гульельмо. Вот как он предстал перед нами: полы пиджака были сколоты английской булавкой, приподнятый воротник давал понять, до какой степени полинял этот пиджак, лацканы, некогда черные, приобрели темно-коричневый оттенок. Из-под пиджака (кроме булавки, застегнуть его было не на что) выглядывала майка мутно-серого цвета, неумело, а может, торопливо заштопанная розовыми нитками. На запястьях, где полагалось быть манжетам рубашки, и на шее густо ветвились седые пучки волос. Очки у герцога были с картонным кружком вместо одной линзы, и я не знал, то ли мне смотреть на этот кружок, то ли на неослепший глаз за стеклянной линзой.