Двадцатая рапсодия Листа
Шрифт:
– Постойте, – сказал я, – а как же еще один утопленник? Тот мужчина, которого первым изо льда вырубили? Его личность тоже установлена?
Никифоров покачал головой.
– О нем господам Петракову и Феофанову неведомо. Говорят – никогда не видели. Ну да жандармерия разберется, – снова сказал он, – граничный контроль как-никак в ее ведении. Голубые господа, как известно, многое могут, куда больше, чем мы, полицейские, – если что, они и в министерстве справятся, в Санкт-Петербурге.
«Да зачем же в Санкт-Петербурге! – чуть не воскликнул я. – Можете у нас спросить, мы знаем!»
Но промолчал, понимая, что никакого смысла открытия, сделанные нами в Лаишеве, отныне не имеют. Вместо этого в отчаянной попытке переубедить Никифорова я произнес:
– А
Словно тень наплыла на лицо Никифорова. Помрачнел он, но, словно бы не услышав моих слов, повторил:
– Не забудьте передать господину Ульянову, что завтра же я отправлю донесение в уезд. Начальство мое решит, как тут быть, и меня о том известит. И подчинюсь я распоряжениям станового пристава господина Лисицына без малейшего возражения или сомнения. – Урядник тяжело посмотрел на меня и ушел, нарочито громко стуча подкованными сапогами.
Едва Никифоров оставил мой дом, как я побежал в усадьбу. При всем полнейшем расстройстве я не мог не восхититься проницательностью Владимира, именно такой поворот дела вчера предвидевшего и меня о том предупредившего.
Открывшая дверь Анна Ильинична отступила на шаг и тихо ахнула.
– Николай Афанасьевич, в таком виде! – Она всплеснула руками. – Что стряслось?! Не с Леной ли беда какая?
Только сейчас я оглядел себя, и мне стало неловко: в спешке я забыл даже шапку надеть, шубу прямо на домашнюю драповую куртку накинул, на ногах вместо сапог – валенки, в которые я впопыхах в сенях ноги вставил.
– Да… То есть, нет, не с Леной… Мне бы Владимира увидеть… – пролепетал я сдавленным почему-то голосом. – Не спит ли?
Анна Ильинична повела плечами, недоуменно на меня глядя. Затем попросила подождать у двери, меньше чем через минуту вышла, уже в полушубке, и мы с ней прошли во флигель, который занимал наш студент. Там я прямо вбежал в хорошо знакомую мне комнату, но, конечно же, не стал выпаливать все на ходу. Перевел дух, даже поздоровался вполне привычным, как мне показалось, голосом.
По своему обыкновению, Владимир был в тужурке, наброшенной на плечи, в рубашке с расстегнутым воротом. Студент наш сидел за овальным деревянным столом, который я терялся определить – то ли он письменный, то ли обеденный. На столе высилась стопка писем и еще каких-то бумаг, стоял стакан с остро заточенными карандашами. В центре была разложена шахматная доска с расставленными фигурами. Усадив меня в кресло, Ульянов выслушал рассказ об утреннем визите урядника и пожал плечами.
– А ведь я вам говорил, Николай Афанасьевич. – Он пристально посмотрел на меня и чуть улыбнулся. – Да, судя по вашему виду, разочарованы вы новыми обстоятельствами поболе моего. Что ж поделаешь, я ведь тут привязанный – вот к этому столу, к этой материнской усадьбе, к нашему Кокушкину. И положение мое не позволяет ослушаться совета господина урядника. – Владимир откинулся на спинку стула, сцепил пальцы на затылке, посмотрел вверх. – Хотя, право, жаль, – сказал он задумчиво. – Можно было бы эту партию завершить успешно и противнику нашему мат поставить…
Вдруг он встрепенулся, вскочил, обеспокоенно огляделся по сторонам, словно бы что-то куда-то положил да забыл, куда. Открыл один ящик своего обеденно-письменного стола, потом другой.
– Уф, вот про это никак нельзя было забыть. – Владимир вытащил из ящика небольшой конверт плотной бумаги и протянул мне. – Здесь деньги, Николай Афанасьевич, пять рублей. Я вам должен. Извольте получить. – Заметив мое движение, которым я и сам не знал, что хотел выразить, разве что некоторое смущение, Ульянов нетерпеливо дернул рукой и повторил: – Извольте получить. Пока не возьмете деньги, никакого дальнейшего разговора у нас с вами не будет.
Сказано это было столь непреклонно, что я тут же принял конверт, испытывая при этом какую-то странную конфузливость. Хотя, честно говоря, ничего конфузного или неделикатного в происходившем не было. Владимир действительно был мне должен, и я потратил на него, в смысле гостиницы и харчей, приблизительно названную им сумму.
– Вот и хорошо, с этим мы покончили. – Он улыбнулся и вновь уселся за стол. – Так, говорите, урядник отправит донесение завтра? – спросил Владимир, продолжая прежний разговор. – И будет ждать распоряжения начальства? Что же, завтра у нас – суббота, тридцатое января. Стало быть, начальство будет принимать решения хорошо если в понедельник, первого февраля. Отправит же свое распоряжение никак не ранее вторника, верно? А во вторник – Сретение, так что, может быть, и не отправит. Ну хорошо, будем считать, что праздник делу не помеха. Однако ведь все равно отправит не с утра. Значит, только в среду наш Егор будет отстранен от дела. Помилуйте, Николай Афанасьевич, да ведь у нас еще целых четыре дня! – Владимир засмеялся. – Ох, хитер господин Никифоров, слов нет, как хитер! Не зря ведь он вам так точно время назвал, когда отправит донесение в уезд. Это же он нас известил: «Действуйте, мол, господа, не теряйте времени!»
Я хотел было возразить на такое толкование, что, дескать, все это домыслы, но вспомнил, как напоследок, уходя из моего дома, уже на пороге Никифоров со значением повторил: «Завтра» – и по-особенному поглядел на меня. Тут я понял, что Владимир прав, а потому воспрянул духом. Хотя и не представлял себе, много ли можно успеть в четыре дня.
Ульянов с явным сожалением отставил решение шахматной задачи.
– Придется господину Хардину немного подождать. Знаете, есть в этой партии одна хитрость. Вы ведь в шахматах разбираетесь, правильно? Вот смотрите. Здесь можно устроить ловушку на слона, да так, что противник, защищая слона, немедленно подставит под удар ферзя. А если рискнет слоном пожертвовать, все равно его потеряет, потому что следующим ходом непременно попадет в другую ловушку, которая в этом случае по его же собственной вине и появится. Такая вот шахматная Немезида, Николай Афанасьевич. – Владимир как-то совсем по-свойски подмигнул мне. – Нам тоже пристало подобную ловушку противнику устроить. Тогда-то наша с вами партия и перейдет в эндшпиль. Потому не будем терять времени. Die Zeit ist knapp.
Он поправил сползшую с плеча тужурку, выдвинул еще один ящик стола и достал из него давешнее письмо, найденное мельниковой возлюбленной в шубейке погибшей. Очень быстро пробежал глазами – настолько быстро, что мне подумалось: «Он перечитал это письмо много раз и давно уже запомнил все наизусть».
– Значит, господа Петраков и… как вы сказали? Феофанов? Господа Петраков и Феофанов признали в погибшей корреспондентку графа Залесского. Очень хорошо. А вот господина Роберта Зайдлера они, по словам нашего Егора Тимофеевича, не знают. Не исключено, что личность эта может оказаться важным элементом нашей головоломки…
Отложив письмо, Владимир остро посмотрел на меня, потер руки, словно озябнув, и сказал:
– Надобно, чтобы вы, Николай Афанасьевич, отправились в Казань. И немедленно. Вот только… – Он внимательно окинул взглядом мой не весьма презентабельный вид. – Не мешало бы вам переодеться. Словом, как можно скорее поезжайте, Николай Афанасьевич!
Я опешил.
– Помилуйте, Володя, в Казань?! Что вы такое говорите?…
– Ах, Николай Афанасьевич, ничего другого я придумать не могу. – Владимир посмотрел на меня вдруг с каким-то мечтательным выражением лица. – Вот было бы у нас это замечательное изобретение – телефон, можно было бы, не сходя с места, многие вопросы решить, самым априорным образом. Только откуда в нашем медвежьем углу взяться такой роскоши? Это в Петербурге, Москве да в Киеве телефонные станции, даже до Казани дело еще не добралось, а уж чтобы в Кокушкине появился телефон, это надо, извините меня, целую революцию произвести. Я надеюсь, наш урядник нас не подслушивает? В общем, Николай Афанасьевич, как говорится, уши выше лба не растут, так что прошу вас: поезжайте, пожалуйста, в Казань.