Дважды коронован
Шрифт:
И, похоже, начальник оперчасти отправил его на встречу с вором. Во всяком случае, конвоир повел его во второй тюремный блок, в то время как его камера находилась в первом.
Немолод уже Яков Александрович, семья, двое детей, дочь в институт поступает, сын, оболтус, в седьмом классе учится. Зарплата у него небольшая, карьера уже не светит, вот и подрабатывает, как может. Надо бы денег ему отвалить, чтобы он с Берестовым отстал...
Глава 16
Зуб разнылся с утра, после горячего кофе. Так иногда случалось, и
– К врачу тебе надо, Валера, а то ночью спать не сможешь, – покачал головой майор Гуртов, усаживаясь за стол.
– Да поздно уже. Завтра с утра пойду. Черт, надо же! – Валерий Дмитриевич пальцами помассировал щеку, но боль не унималась. – Что там с Никоновым?
– Сделал все, как ты сказал...
Когда-то Яков Александрович был начальником Валерия Дмитриевича, под его чутким руководством Силантьев набирался опыта, постепенно матерел. А восемь лет назад у Гуртова возникли серьезные проблемы из-за одного заключенного, который вдруг оказался родственником большого начальника. «Наседку» Гуртов из него сделал, а воры его вычислили да задушили ночью – дескать, сам повесился.
Недоглядел Гуртов, недоработал. Даже уволить хотели – такой разгорелся скандал. Но его всего лишь понизили в должности, а Силантьев занял его место. Через шесть лет сам он пошел на повышение, а Гуртова вернул на прежнюю должность. Жаль мужика, мог бы начальником изолятора стать, если бы не досадная случайность. Сколько их в тюрьме и опускают, и убивают; если за каждого наказывать, то и кадров не напасешься...
– Может, зря все это? – В голосе Гуртова звучало сомнение. – Все-таки у него бригада своя и связи есть. Репчинский рынок большой, деньги там о-го-го какие крутятся... Я же слышал, какая война из-за этого рынка шла. Людей убивали. Никонов тоже убивал. И если ты его обидишь, он тебе этого не простит.
– А тебе? – спросил Силантьев, наполняя стакан.
– И мне тоже.
– С каких пор ты зэков стал бояться? – насмешливо спросил начальник изолятора.
– Да это не боязнь, это осторожность. Не нравится мне Спартак. Вроде бы и не жестокий, но есть в нем что-то звериное. На инстинктах живет. Пятака вон зарезал. Не со злости, говорят, зарезал, а потому что так надо. Зов дикой природы. Как волк овцу...
– Тогда уж лучше как свинью... Только не быть ему волком. Птицей станет. Очень низкого полета. Я знаю, кто ему передачи носит. Антонов уже сказал этому гонцу, что Спартака опустили. И здесь его опустят, и там, на воле, тоже. Ты же знаешь, какие на воле законы. Там за петуха подписываться не станут... А его опустят. Обязательно... Будет мне какой-то урод рассказывать, какой он крутой... Бригада у него на воле, ха! На жену замахнулся, на сына... Как я ему такое простить могу?
– Да, я понимаю, – кивнул Гуртов. – Только предчувствие какое-то нехорошее... Давай ему камеру отдельную оформим, если он такой крутой. Пусть живет себе в одиночестве. А там на этап сплавим.
– Может, и на этап, – кивнул Силантьев. – А может, и отпустить придется. У него ж
– А не наше это дело, Валера.
– Наше! Таких уродов на место ставить надо!
– Но не опускать же. Это для него хуже смерти. Такое не прощается...
– Я же тебе сказал, отрекутся от него на воле. Поверь, на его место кто-то метит; этот «кто-то» и воспользуется тем, что его опустили. Скажет, что не дело это, за петуха подписываться...
– Это понятно. Всегда так. Только Спартак сам по себе личность, он мстить начет.
– Кому, мне?! Тебе?! Как? Руки у него коротки, вернее, крылья. Себе он отомстит. За то, что дураком был; за то, что с нами связался. Повесится он. А если сам не повесится, мы ему поможем...
– Жестоко.
– А жизнь вообще жестокая, Яков Александрович. И он сам себе такую жизнь выбрал. Не жизнь, а минное поле. Вот сегодня он и подорвется. Как говорится, за что боролся...
Силантьев болезненно скривился. Зря он про минное поле сказал: зуб во рту будто взорвался, осколками боли забивая сознание.
Нежарко в камере. Позавчера резко похолодало, прошел дождь, сквозняк выдул из тюрьмы всю духоту. Но арестанты без маек, голые по пояс – словно мышцами своими хвастаются, татуировками.
Атлетического сложения парни, тяжеловесные. П'oтом в камере пахнет, станок здесь со штангой, гири, гантели, турник. Три койки в один ярус, ковер на полу, телевизор на тумбочке, холодильник. Видно, что быт обустроен. Только не понять, кто здесь в законе, а кто рангом поменее. Татуировки какие-то непонятные – драконы в цепях, голые женщины в объятиях ангелов, быки, тигры, орлы, прочая живность – все вперемешку. Видно, что наколки делал талантливый художник, но это скорее на вольную тему сочинение, чем на тюремную. Ни парусников здесь, ни соборов, ни звезд под ключицами, ни эполетов на плечах. И перстней на пальцах не видно.
– Наше вам, бродяги! – с достоинством авторитета поздоровался Спартак.
Но арестанты даже не взглянули на него. Сидят за столом, костяшками домино стучат, а на Спартака – ноль внимания. Может, он что-то не так сказал?
– Здорово, говорю, братва.
– Рыба! – восторженно пробасил амбал с утиным носом и свинячьими глазками.
И отпустил щелбана медноволосому детине с бледной, как у туберкулезника, кожей. Досталось и громиле с лицом неандертальца. Щелчок о его голову прозвучал так, будто стукнули по пустому сосуду. Пустота в его черепной коробке, первобытный вакуум.
– Надо бы еще козла забить, – сказал «утконос».
– А может, лучше петуха? – засмеялся «неандерталец».
– А где его взять?
– А это кто такой, по-твоему? – ткнул пальцем в Спартака медноволосый.
– Гы, так сейчас и узнаем! – «Неандерталец» поднялся, перешагнул через скамейку и подошел к Спартаку: – Ты кто такой?
Он покрутил головой, разминая шею, оттянул пальцы на руке до хруста в суставах. Мощная у него шея, плечи просто огромные и силища в руках немыслимая. Непросто с ним будет сладить, очень непросто. А придется. Спартак уже понял, куда попал. Конкретно попал. И надо как-то выкручиваться.