Две недели в другом городе
Шрифт:
— Я у «Берты и Вивиана», — пояснила Элен. — Тут цыганка из России. Она поет и играет на балалайке. Ты меня слышишь?
— Сейчас лучше. — Джека почему-то возмутило то, что для разговора с ним она выбрала такое место. Балалайка и пение заглушали ее голос.
— Я весь день волновалась, cheri. Представляю, как это подействовало на тебя.
Вряд ли ты волновалась слишком сильно, едва не сказал Джек, если в половине второго ночи находишься в ресторане. Затем он устыдился своих мыслей. Вправе ли он требовать от Элен сострадания к Морису? Она ни разу не видела его и не была обязана скорбеть возле телефонного аппарата по случаю его болезни. Шум усилился,
— Кто это? — спросила Элен.
На мгновение все помехи исчезли, пение и другие голоса стихли, голос Элен прозвучал так, будто она говорила из соседней комнаты.
— Официант принес хлеб и сыр. Я не ел с утра. — Он жестом предложил официанту поставить поднос на стол рядом с телефоном.
— О, Джек, именно этого я и боялась. Ты совсем не заботишься о себе. Хочешь, я прилечу к тебе завтра утром?
Он задумался, глядя на официанта, который открывал бутылку пива. Порывшись в кармане, Джек положил на поднос двести лир. Официант поблагодарил его церемонным поклоном.
— Джек, ты меня слышишь?
— Да, слышу, — ответил Джек.
— Ты бы обрадовался, если бы я приехала?
Внезапно Джеку пришло в голову, что Элен помогла бы ему избавиться от Карлотты, сыграла бы роль буфера между ним, Брезачем и Кларой, он смог бы обсудить с ней проблемы, связанные с предложением Холта; ее идея показалась ему весьма заманчивой.
— Ну, — начал он, — думаю…
В трубке раздался смех посетителей ресторана, громкое пение цыган, бренчание струн. Это уже чересчур, подумал раздраженный Джек. Если ей и впрямь так уж необходимо было позвонить, она могла отыскать более тихое место. Джек почему-то вспомнил, как Элен упрекнула его в том, что последние две недели перед отъездом он не спал с ней и с радостью покидал Париж. Вечные женские притязания, ловушки, требования. Музыка в трубке вывела его из себя. Джек почувствовал, что дрожит. Он не хотел видеть ее в этой комнате. Джек радовался тому, что их разделяет огромное расстояние. Всю любовь, на которую у него еще оставались силы, он сберегал для Делани. Джек почувствовал, что, если сейчас Элен станет настаивать, он может сказать, что не хочет больше никогда ее видеть.
— Что ты сказал, cheri? Тут такой шум.
— Ничего, — ответил он.
— Когда ты собираешься вернуться домой?
«Сейчас, — подумал Джек, — я взорвусь».
— Ситуация осложнилась. Возможно, я выберусь отсюда только через шесть недель.
— Через шесть недель?
— Я все объясню в письме.
— А как же Джо Моррисон? Твоя работа?
— Ему я тоже напишу.
— Он не разрешит тебе…
— Ему придется это сделать, — сказал Джек. — Послушай, этот разговор обойдется в целое состояние…
— Ничего не понимаю. Что с тобой случилось? Не клади трубку, — торопливо произнесла она, затем сказала в сторону: — Пожалуйста, мальчики, потише, я говорю с Римом, — и снова обратилась к мужу: — Джек, ты здоров? Ты говоришь нечто странное. Ты не пьян? Ты не можешь отсутствовать еще шесть недель.
И вдруг он осознал, что удивило его в начале их беседы.
— Элен, что ты прочитала в утренней газете? Сердечный приступ случился с Делани в одиннадцать часов…
— Делани? При чем тут Делани? Слышимость отвратительная…
— Элен, говори медленно и четко.
— Вчера убили Жана-Батиста. В Алжире. Он нарвался на засаду. Ты не знал? Разве ты не читал утренних газет?
— Нет, — ответил Джек. — Послушай, сейчас я положу трубку. Позвоню тебе утром…
— Джек, — с отчаянием произнесла Элен, — еще минуту. Мне необходимо поговорить с тобой. Я не могу…
Он опустил трубку. Больше из его сдавленного горла не вырвалось бы и звука. Джек долго сидел, уставясь на аппарат. Ему хотелось заплакать. Тогда, возможно, боль в горле и глазах немного утихла бы. Но слез не было. Он мог только неподвижно сидеть, склонившись над телефоном и не отводя от него взгляда. Контуры аппарата то расплывались, то вновь обретали четкость.
Джек вспомнил о конверте, врученном ему Жаном-Батистом на приеме у Холта перед отъездом журналиста на его локальную войну. Конверт лежал в ящике шкафа, под стопкой рубашек. «Не лучше ли вскрыть его утром?» — подумал Джек. Его веки налились свинцом, ноги ныли, ему хотелось, не снимая одежды, упасть на кровать и заснуть. Он даже не был уверен в том, что сейчас у него найдутся силы добраться до спальни. Но Джек заставил себя встать и извлечь конверт из шкафа. Вернувшись в гостиную, он долго стоял, держа конверт в руках, потом вскрыл его.
«Дорогой Dottore, — писал Деспьер по-французски. — Ты не должен удивляться. В этом мире, полном насилия, насильственная смерть — нормальный исход. Если ты читаешь эти строки, то лишь потому, что я мертв. На сей раз я ждал этого. Не знаю почему. Дурное предчувствие, наверно. Меня и прежде охватывали дурные предчувствия, но ничего не случалось; возможно, так будет и на сей раз, я появлюсь в Риме и попрошу тебя вернуть конверт, ты никогда не узнаешь о моих дурных предчувствиях, и мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение. Только никогда прежде мое ощущение не было столь сильным…
Eh bien, [54] худшее осталось позади. Теперь о деле. В конверте, кроме письма, лежат несколько страничек. Это статья о твоем друге Делани. Она не завершена. Если ты просмотришь ее, то увидишь, что в ней содержатся резкие суждения. Если бы я был жив, я бы опубликовал ее. Но в нынешней ситуации ее следует уничтожить. Я бы не хотел, чтобы мои последние слова, обращенные к миру, были недоброжелательными, критическими. Журнал выдал мне солидный аванс под этот материал; если он попадет в их руки, они напечатают его. Деньги истрачены, но мертвый человек имеет право на маленькую нечестность. Хочешь — прочитай статью, не хочешь — не делай этого, но обязательно уничтожь ее. Можешь даже сообщить Делани, что я восторгался им. Отчасти это правда.
54
Ну хорошо (фр.).
И все же очень жаль, если меня убьют в этой жалкой алжирской войне. Она — обоюдная подлость и недостойна того, чтобы отдать здесь свою жизнь.
Извини, мой дорогой Джек, что я осеменяю тебя этим поручением, но, составив мысленно список моих друзей, которым я могу доверять, я обнаружил, что все они мертвы.
Прими мои заверения (так мы, вежливые французы, заканчиваем письма) в тех самых искренних и теплых чувствах, которые я питал к тебе.