Две повести. Терунешь. Аска Мариам
Шрифт:
Они вышли изъ Харара ранней весной. Вс горы зеленли и благоухали, а въ долин звенящаго, какъ ножъ, ручья Беляу (ножъ), образованной отвсными скалами базальта, цвли пышные цвты. Даже пустыня — и та разубралась. Срые стволы и колючки мимозъ покрылись маленькими зелеными листочками и круглыми шариками желтыхъ цвтовъ, и по всей пустын пронесся нжнйшiй ароматъ мимозы. Марiамъ купили мула и сдло, но она рдко хала на немъ, а чаще весело и бодро шла рядомъ съ гетой. Ночью она спала въ палатк Панаева, на ковр, подл кровати, какъ собака. Панаевъ приказалъ ей поставить запасную постель, но она ни за что не хотла лечь на нее… «Мн такъ лучше, гета», повторяла она. «Я такъ привыкла». Она слдила за его вещами, наблюдала
Такъ прошли они пустыню, достигли наконецъ, и Петербурга. Панаевъ уже не слдилъ больше за своей плнницей, не наблюдалъ за ней, не длалъ сопоставленiй, не искалъ сходства. Онъ смотрлъ на нее, какъ на оригинальную прислугу, какъ на экзотическую обстановку путешественника по Абиссинiи, такую же, какъ леопардовыя шкуры, щиты и копья. Онъ одлъ было ее въ европейскiй костюмъ, но онъ былъ смшонъ на ней, и онъ разршилъ ей носить дома древнiй хитонъ, сдланный изъ чистйшаго шелка, обшитаго позументомъ. Въ этомъ убор она была далже красива. Но, когда она выходила на улицу въ темныхъ юбкахъ, кофточк и шляпк, вся античная красота первобытнаго востока пропадала въ ней, и она была смшна.
Она охотно училась и уже начинала болтать по русски забавно картавя; изучала азбуку, географiю и исторiю. Все интересовало ее, она здила смотрть картины, церкви, памятники. На лто Панаевъ перевезъ ее въ Павловскъ, а когда сталъ подъ осень, искать квартиру, то оказалось, что старая квартира Нины Сергевны свободна. Ему захотлось разбередить зажившую рану, поболть воспоминанiями, и онъ ее снялъ. Онъ убралъ ее почти такъ, какъ она была убрана у его невсты, повсилъ т же внки, т же фотографiи и картины, которыя висли и у Нины Сергевны, положилъ Марiамъ въ комнату Нины, а самъ помстился въ столовой. Когда все было устроено, онъ перевезъ двушку въ городъ, показалъ ей квартиру и сказалъ, что это ея домъ. Она очень обрадовалась, съ любопытствомъ дикарки обошла вс комнаты и вернулась къ нему веселая и радостная.
Она стала въ дверяхъ прихожей протянула къ нему свои черныя руки и произнесла мело-дичнымъ голосомъ, приглашая его войти, знакомыя ему слова:
— Хидъ бы янье бетъ, малькамъ личъ! Эффектъ этой фразы, произнесенной черезъ шестнадцать лтъ въ той же квартир тмъ же мелодичнымъ голосомъ, былъ поразителенъ. Панаевъ едва держался на ногахъ отъ охватившаго его чувства. Ему казалось, что призракъ Нины, а не Марiамъ, произнесъ эту простую абиссинскую фразу. А Марiамъ уже убжала. Она пошла одвать свои блыя одежды, разбираться какъ дома. Панаевъ едва владлъ собою. Конечно, совпадете, случайность! Вдь не она-ли у меня просила бакшишъ, сорока-рублевая рабыня… Но Нина! Нина! Марiамъ вышла къ нему улыбающаяся, надушенная, въ блой шам и рубашк, счастливая своимъ домомъ. Она обошла еще разъ комнаты, смотрла на внки, портреты, любимыя бибело Нины, и ни тни воспоминанiя не бродило по ея лицу. Когда она взяла большого фарфороваго зайца, стоящаго за заднихъ лапахъ, любимую игрушку Нины Панаевъ вздрогнулъ: вдь Нина даже спала съ этимъ зайцемъ, носила его въ концерты, никогда не разлучалась съ нимъ, вря, что онъ приносить ей счастье; долженъ же этотъ амулетъ сказать что-нибудь ея душ?!. Но ничего, ничего. Она повертла его въ своихъ тонкихъ черныхъ пальчикахъ съ коричневой ладонью, сказала равнодушно — «хорошая вещь», и поставила на мсто.
Онъ заигралъ любимую вещь Нины — мазурку Венявскаго. Аска Марiамъ широко раскрыла глаза и съ увлеченiемъ слушала игру. И казалось, что не ея глаза, а глаза давно умершей Нины смотрли на него.
— Хорошо! очень хорошо, сказала она, едва онъ кончилъ, и захлопала въ ладоши. Потомъ вдругъ сдлалась серьезна, посмотрла на ноты, перевернула ихъ, посмотрла еще и еще и вдругъ запла мазурку Венявскаго.
Лирическое мецо-сопрано было у ней чудное и необыкновенно чистое. И она пла, глядя на ноты, будто читая и понимая ихъ, пла отъ начала до конца всю мазурку польскаго композитора. Масса чувства было вложено ею въ пнiе, масса музыкальнаго вкуса, тамъ, гд она фантазировала, создавая новыя красивыя мста…
Она кончила.
— Ты знаешь ноты? — почти въ ужас спросилъ Панаевъ.
— Нтъ, — разсмявшись, сказала она — но у меня врныя уши, они хорошо помнятъ, что захотятъ и что имъ нравится, а эта вещь мн очень понравилась…
И опять какая-то дикая ни на чемъ не основанная надежда вдругъ охватила Панаева.
IX
Наступила холодная, дождливая, грязная петербургская осень. Какъ ни берегъ Панаевъ Аска Марiамъ отъ простуды, она стала покашливать тмъ же, груднымъ сухимъ, непрiятнымъ кашлемъ, какимъ кашляла въ свое время и Нина.
Однажды, вернувшись съ прогулки съ промоченными ногами, въ мокрой кофт, она прошла къ себ, переодлась въ блый хитонъ и, подойдя къ нему, доврчиво сла къ нему на колни и, обвивъ шею рукой, сказала: — «брать мой, а вдь мы не выживаемъ этого климата!» Ему почему-то въ этомъ «мы» показался намекъ на Нину.
— Кто мы? — спросилъ онъ, лаская ее.
— Галлассы, — послдовалъ короткiй простой отвтъ.
Панаевъ ничего не сказалъ.
Въ этотъ вечеръ у нея сдлался жаръ и ознобъ, и она больше не вставала съ постели. Доктора опредлили у ней скоротечную чахотку. Панаевъ не отходилъ отъ своей рабыни. Она лежала кроткая и покойная, охотно всему покоряясь. Передъ самой смертью она пожелала встать и пройтись по комнатамъ. Она медленно ходила по гостиной, трогала клавиши рояля, смотрла внки, долго стояла у окна, глядя, какъ барабанилъ дождь по стекламъ.
— Да, я узнаю все это, — сказала она, наконецъ, Панаеву. — Все это было, только было ужасно давно. Еще до того, какъ пришелъ Маконенъ съ абиссинцами, еще даже до шейха Абдула-Аги, правителя Харара… И какъ это все перемнилось. Но я помню. Вонъ той церкви не было, этого дома тоже, и этажерка не такъ стояла, а вотъ какъ, — и она поправила этажерку такъ, какъ она стояла у Нины. — Дай мн моего зайца! — сказала она по-Русски, взяла фарфоровую игрушку и легла съ ней въ постель.
Съ необъятной тоской смотрлъ Панаевъ на угасавшую Марiамъ, и она смотрла на него другими лучистыми глазами, — глазами Нины.
Онъ взялъ ея маленькую ручку и поцловалъ ее; ласка ее тронула, она сжала его руку, на глазахъ проступили слезы.
— Скажи мн, Марiамъ, когда, гд видала ты это все?
— Нтъ, гета, — искренно сказала она, — я никогда этого не видала! Это мн такъ показалось. — И она прижала къ губамъ зайчика.
— Ну, а зайчикъ?
— Зайчикъ мой милый, мой родной.
— И его не видала?
— Живыхъ видала подъ Хараромъ. Панаевъ задумался. Молодая жизнь видимо
угасала. Она крпко сжимала его руку.
— Дорогая моя, прости меня, что я увезъ тебя изъ твоего теплаго Харара, тамъ ты долго, долго еще прожила бы.
Она отрицательно покачала головой.
— Милый мой! Мн хорошо только тамъ, гд ты. Я такъ люблю тебя, что порою путаюсь и не знаю, гд моя родина — тутъ или тамъ, и ршила я, что ты моя родина, мое сердце, мой Хараръ….
Она впала въ забытье, потомъ на минуту очнулась, открыла свои глаза, обласкала Панаева теплымъ взглядомъ любви и проговорила:
— Ты еще здсь. Я знала, что ты не покинешь меня. Ты и тогда не покинулъ… Ты все меня любишь. Вотъ и нашелъ ты меня — я вся твоя. Спасибо, мой родной.