Две повести. Терунешь. Аска Мариам
Шрифт:
Аска Марiамъ
I
Александръ Николаевичъ Панаевъ одиноко сидлъ въ маленькой столовой надъ давно остывшимъ стаканомъ чаю, когда къ нему тихо подошла сестра милосердiя и сказала: — «Нина Сергевна кончается!»
Онъ поспшно всталъ, машинально застегнулъ сюртукъ и прошелъ въ комнату больной. Она лежала разметавшись на спин; золотистые волосы разсыпались, словно змйки, по подушк, а худая грудь порывисто, неровно подымалась подъ тонкимъ одяломъ. Лучистые глаза ея горли и прожигали его насквозь; въ нихъ свтились грусть, тревога и любовь. Любви больше всего. Она приподнялась ему навстрчу, (прижала его молодое лицо худыми руками къ своему лицу и покрыла его поцлуями, потомъ своей изсохшей костлявой рукой перекрестила его нсколько разъ, хотла что-то сказать, но уже силы измнили ей, и она упала опять
Кончено!.. Панаевъ схватился въ безумной тоск за голову, дико оглянулся кругомъ… И почему онъ только не умеръ тогда!..
Смерти Нины Сергевны Мурзиной ждали давно — съ самаго октября мсяца. Она была невстой Панаева, и онъ былъ подготовленъ къ этому концу докторами; спасти ее не могла даже перемна климата. Она была сирота, одинокая, безъ родныхъ. Прекрасная пiанистка, она, по выход изъ института, поступила въ консерваторiю и вскор достигла извстности. Ея имя стало попадаться на афишахъ концертовъ и камерныхъ собранiй, и рецензенты пророчили ей славное будущее. Она жила въ маленькой квартир изъ трехъ комнатъ, уставленныхъ по ея вкусу, полныхъ дтскихъ реликвiй, дорогихъ воспоминанiй. Внки и портреты украшали стны залы, гд надъ всею мебелью доминировалъ солидный рояль; въ спальн было свтло, въ столовой чисто.
Александръ Николаевичъ Панаевъ уже полгода былъ ея женихомъ, а познакомился и полюбилъ ее въ консерваторы. Онъ былъ выдающiйся скрипачъ съ блестящей артистической карьерой впереди. Они играли вмст и порознь, она аккомпанировала ему, скрипка и фортепiяно сливались, въ унисонъ стучали сердца; игра прекращалась, глаза искали глазъ, губы сливались въ поцлу. Когда молодъ, красивъ, когда будущее такъ ясно глядитъ изъ мрака неизвстности — это такъ понятно и такъ просто. Они объяснились — оба были одиноки — и поршили повнчаться въ ноябр — es ist eine alte Geschichte!
Несмотря на осень, на слякоть, на дожди и распутицу они весело праздновали весну своей любви, привтствовали зарю новой жизни. Поздки по магазинамъ, катанья на лихач на Стрлку, счастье, которое брызгало и дразнило окружающихъ, — все это не годилось для холод-наго и сухого Петербурга. Густые туманы покрывали улицы, срый заливъ съ свирпымъ рокотомъ затоплялъ острова, смерть въ пролетк на резиновыхъ шинахъ носилась по улицамъ, разбрызгивая заразу, — а они весело смялись, любуясь наводненiемъ, непринужденно болтали, маршируя подъ руку по туманнымъ улицамъ… Она заболла. Это случилось въ конц сентября, когда желтые, красные, коричневые и зеленые листья пестрымъ ковромъ устилали острова… Она начала покашливать. Въ размах своего счастья они не обратили на это вниманiя; кашель сталъ зловще, она слегла, чтобы больше не вставать.
Ему не врилось, чтобы судьба была такъ жестока, чтобы она прервала ихъ псню любви, — но это было такъ. Онъ не врилъ, что она умретъ, и даже теперь, стоя надъ холодющимъ трупомъ, онъ все чего-то ждалъ, на что-то надялся, все не прощался со своей красной мечтой о счастьи, о любви и о жизни вдвоемъ другъ для друга.
Но все было кончено! Она умерла…
Пришли гробовщики, сняли мрку; онъ здилъ въ газету, сдавалъ объявленiя, былъ въ бюро похоронныхъ процессiй, извщалъ консерваторiю, гд она преподавала. Квартира ея, въ которой онъ прожилъ, почти не раздваясь, послднiя дв недли, стала наполняться незнакомымъ народомъ. Появился священникъ, пвчiе; заунывное панихидное пнiе огласило стны, гд еще такъ недавно гремли вальсы и фуги, сонаты и симфонiи. Кто-то завсилъ портреты полотномъ, затянулъ непрозрачной кисеей зеркало. Въ зал поставили катафалкъ, привезли блый глазетовый гробъ, одли Нину Сергевну въ подвнечное платье, нацпили флеръ д'оранжи, положили въ гробъ.
Все длалось само собой, какъ будто и помимо Александра Николаевича, который безучастно бродилъ по комнатамъ, или подолгу смотрлъ на безжизненное мертвое лицо, стараясь запомнить дорогiя черты. И такъ прошло три дня, и наступила послдняя ночь.
На двор бушевала буря. Холодный втеръ билъ дождемъ въ стекла, дребезжалъ печными вьюшками, завывалъ въ труб. Въ квартир стояла тишина. Кухарка улеглась на кухн спозаранку, псаломщикъ почиталъ псалтырь до одинадцати часовъ, а потомъ заснулъ въ прихожей, и тихо стало кругомъ. Александръ Николаевичъ не спалъ. Онъ то ходилъ по столовой взадъ и впередъ, что-то обдумывалъ, что-то соображалъ, то останавливался, прислушивался къ завыванiю втра и звону стеколъ, морщилъ брови и кусалъ усы.
Ему было грустно и обидно за себя.
Потомъ онъ прошелъ въ залу. Три свчи въ высокихъ подсвчникахъ тускло мерцали. Ихъ желтое пламя то поднималось кверху, и тогда черная копоть тонкой змйкой вилась къ потолку, то упадало и чуть мерцало въ широкой свч. Отъ этихъ перемнъ колебались тни отъ рсницъ и носа покойницы, и казалось, что она щурила свои вки, хотла ихъ разомкнуть, улыбалась полуоткрытымъ ртомъ. Долго смотрлъ Панаевъ на блыя тонкiя руки, на лицо съ ввалившимися щеками, на золотые кудри волосъ и блдныя губы. Его сердце сжималось тоской, билось и колотилось, просило чего-то… чего? — онъ самъ не зналъ.
Онъ поднялся по обитымъ чернымъ сукномъ ступенямъ катафалка, нагнулся и припалъ губами къ холоднымъ и твердымъ губамъ. И долго онъ цловалъ…
Ему казалось что отъ любви и жара его поцлуевъ кровь разливается по ея тлу, руки длаются мягче, тепле.
Горе сломило его. Силы покинули, онъ упалъ къ подножью катафалка и въ горькихъ рыданiяхъ катался и корчился на полу, среди внковъ изъ розъ и флеръ д'оранжей…
Вдругъ надъ нимъ раздался шорохъ. Панаевъ затихъ съ сильно бьющимся сердцемъ, ожидая чего-то волшебнаго, чего-то необыкновеннаго, сверхъестественнаго. Какое-то дыханiе, тихое и робкое, какъ втерокъ передъ закатомъ, пронеслось надъ нимъ, и, вмст съ тмъ, паническiй страхъ напалъ на него, забрался въ его душу, и онъ лежалъ, не смя пошевельнуться, боясь открыть глаза.
Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всмъ своимъ тломъ, какъ покойница поднялась, сла въ гробу и смотрла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себ, хотлъ повернуться, открыть глаза — и не могъ.
И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.
— Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь… Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей земл. Если твоя любовь не перемнится, — ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свтлая ласточка, мой покой и счастiе… И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской… И ты придешь ко мн, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь… Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!
Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тло на вчное ложе…. А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная псня, звучавшая совсмъ подл, странный свтъ не разбудили его. Онъ сдлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза…
II
Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мсяца. Онъ освщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на дн которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бломъ плащ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человкъ еле могли обхватить его, а подъ тнью его отдыхалъ цлый караванъ. Маленькiе ослики съ мшками на спин щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидли на корточкахъ у тлющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторон отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядк на пол сухой травы, окруженномъ стною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хоровод, топая ногами и размахивая копьями и блыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стны недвижныя, словно застывшiя сидли на корточкахъ, охвативъ колни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одтыя въ длинныя желтовато-блыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.