Две силы
Шрифт:
– Ну, и…?
– Пропил. Сами посудите, и день, и ночь в тайге, лазишь это по воде, во рту пересохши…
– А что это за цыган такой? – спросил Еремей.
– Это, папаша, – официозным тоном заявил Стёпка, – самый большущий большевик на всю Сибирь. Видали, папаша, как его наш Валерий Михайлович чехвостил? Ты мне, говорит, сукин сын, смотри, ты мне, говорит, эфиопская твоя рожа, а ни-ни…
– А врать вы, Стёпка, сильно умеете? – смеясь глазами, спросил Светлов.
– Зачем врать? Разве ж я вру? Только вы это по-образованному говорили, а я – как, уж, умею. Эх, сказали бы вы мне по шее его съездить,
– За ним, дорогой мой Стёпка, и не такие дела водятся, – оказал Светлов.
– Дела? – возмутился Стёпка. – Какие дела? Вот, ежели самородок найти или, скажем, поле запахать, так это, я понимаю, дела. От таких делов людям польза есть…
– А самородок-то вы пропили?
– Ну и что ж, что пропил? Сами понимаете, день и ночь в воде, во рту пересохши… Кому я какую вредность сделал? Ну, пропил. Людям польза. Люди заработали – кто на самородке, кто на водке. И закусить было чем, не то, что в этом паршивом Лыскове травою людей кормят… Спрашиваю, нет ли какого вещества, а он мне: “Хоть подошвой закусывай”. Виданое ли дело?
– Как я полагаю, Валерий Михайлович, трогаться бы пора, смотрите, тучи сползают…
– Давайте трогаться, Еремей Павлович. Теперь вы сможете спать спокойно…
– А я, дорогой Валерий Михайлович, когда ж это я неспокойно сплю?
Светлов тоже чуть-чуть сверху вниз, он был немного выше Еремея, посмотрел на эту медвежью фигуру и внутренне согласился: не было никакой возможности представить себе сочетание Еремея и бессоницы. Вот только многих, очень многих вещей Еремей Павлович не знал вовсе… Как-то совсем по-глупому, неожиданно для самого себя Валерий Михайлович запустил свои пальцы в баранью шерсть, произраставшую на Еремеевском черепе, на каковой жест Еремей ответил также неожиданно для самого себя – держа в левой руке винтовку, правой облапил Валерия Михайловича и нанёс ему, другое выражение трудно было бы придумать, истинно медвежий поцелуй. Стёпка при виде этого зрелища как-то странно хмыкнул и стремительно стал вытирать глаза.
Валерий Михайлович с трудом оторвался от Еремеевского поцелуя.
– А скажите, Еремей Павлович, когда вы вашу жену целуете, так это вы тоже с переломами костей?
– Хороший вы человек, Валерий Михайлович, вот что я вам скажу. У этой-то, Дуньки моей, ум, может, и бабий, а вот, поди ж ты… Ежели вы, говорит, этого научного работника не выручите, в монастырь, говорит, пойду. А? Слыхали вы такое дело? Это Дунька-то – в монастырь! Вы Дуньку-то видали?
– Видал. В монастырь ей, действительно, трудно.
– В монастырь, говорит, – возмущенно повторил Еремей.
– А я, – всхлипывая, сказал почему-то растроганный “давно уже забывший, что такое дом” Стёпка, – я тоже в монастырь…
Но потом, сообразив, что уже его-то аскетическим планам не поверит решительно никто, прибавил:
– А куда, я вас спрашиваю, больше податься? Вот, пошёл человек водку покупать, а его – цап и конверт. Куда, я вас спрашиваю, податься?
– На заимку, – уверенно ответил Еремей. – На заимку!
– Пошли, – сказал Валерий Михайлович.
Тучи, действительно, стали плотно обволакивать перевал. Спустившись по ту его сторону, Еремей, шедший во главе
– Ну, скажу я тебе, – укоризненно загудел Еремей, – совсем ты окологоликом стал.
– Чем?
– Окологоликом. Вот, сидишь и опять сосёшь. А если советские патрули? А? Тогда что?
– Как я, папаша, полагаю, наш Валерий Михайлович не зря же пошёл с этим Берманом разговаривать. Так ты что же, папаша, Валерия-то Михайловича дураком что-ли считаешь? Сказано было, чтобы, значит, этого Бермана прекратить, стало быть Бермана и прекратили…
– Свинья ты, вот что я тебе скажу, свинья ты и больше ничего. Налей, однако, и мне стаканчик. Тут такие дела… Опять же и есть хочется.
– Понятное дело, цельный Божий день на ходу, во рту пересохши…
Светлов сразу уселся у костра.
А есть-то у вас имеется что-нибудь на виду?
Потапыч извлёк из костра баранью ногу.
– Обрезывайте сверху, снутри ещё не пропеклось.
– Тут, можно сказать, во рту ни маковой росинки, – констатировал Стёпка, – так ты мне, браток, тоже накапай…
Сумерки и туман спускались и сгущались над стоянкой. Стёпка под влиянием сытости, безопасности и водки начинал чувствовать приливы храбрости.
– И как это вы его чехвостили, Валерий Михайлович, – начал было он.
– А и самом деле, – сказал Еремей, – власть вы над ним, что-ли, имеете?
– И ещё как! – подхватил Стёпка. – Это он самый, что меня в тюрьме допрашивал, где это Дунькин папаша живёт…
– И что это я им сдался?
– Они думают, – сказал Валерий Михайлович, – что в Лыскове целый заговор был, да трудно было бы подумать иначе. Кроме Потапыча, у них из Лыскова другого следа нет, вот и идут по этому следу.
– А ежели всё-таки дойдут?
– Теперь не дойдут.
– Уж если Валерий Михайлович этому цыгану приказал, так уж будьте спокойны, – Стёпка хотел было дать волю своему языку, но, посмотрев на Валерия Михайловича, как-то смяк. Видно было, что мысли Валерия Михайловича витали где-то очень далеко от стоянки.
– Думаю, – сказал Валерий Михайлович, – что нужно идти спать. Завтра кое о чём поговорим…
СТЕПАНЫЧ ПРЕОБРАЖАЕТСЯ
Степаныч во главе своего беспризорного отряда старался нагромоздить между собою и пожарищем охотничьего клуба возможно большее число километров. Отряд ехал по каким-то звериным таёжным тропам, путал следы по руслам ручьёв, въехал уже поздно вечером в какую-то речку и двинулся по её дну до небольшого озера, посередине которого уже в сумерках смутно выделялся контур небольшого скалистого, поросшего кустарником, островка. Не слезая с седла, Степаныч вытащил запрятанный в кустах и хорошо знакомый беспризорным близнецам, довольно длинный долблёный челнок и перелез в него прямо с коня.