Две жемчужные нити

Кучер Василий Степанович

Только он не знал, что Олесе гоже было трудно, но она этого никому не говорила, не жаловалась. Когда в холодном цеху монтировали станки, руки прикипали к железу на морозе, а она лишь посмеивалась: «Волков бояться — в лес не ходить». Потом стали рваться нитки. Бригадир ругался вовсю, а девушки втихомолку плакали. И если бы в то время были уже бесшумные станки, то весь комбинат отчетливо услышал бы доносившиеся из их ворсового цеха крутую боцманскую ругань и горький девичий плач с причитаниями, словно на похоронах. Тогда Олеся словно не слышала всего того, а упорно делала свое дело. Нитки рвались, а она вязала узлы. Вяжет их и напевает себе под нос: «В небе солнца золотой клубочек рассыпает ниточки-лучи. Руки девичьи сбирают их в пучочек, ткут узором

луч на полотне». Девушка принесла эту песню в новый ворсовый цех из того галантерейного цеха, где ткались полотна невиданной красоты, и теперь не разлучалась с ней. И так всегда, в самые трудные, казалось, безысходные минуты, то песней, то шуткой сбивала всех с толку, вырывала из объятий отчаяния и растерянности, возвращала в ясный, реальный мир. Только их бригадира Василия Бурого, бывало, отзовет в дальний угол и так укоризненно посмотрит большими, как вишни, глазами: «Вася, ну ты что так? Зачем столько грязи на людей выливаешь? Ведь хуже боцмана ругаешься. А дети и жена с тебя пример берут. Васенька, я тебя очень прошу. Мы все тебя просим! Не ругайся! Ладно?»

Василий скрежетал зубами, изо всех сил бил одним французским ключом о другой, но уже не ругался. И снова бежал к проклятым, пока еще непослушным станкам, ползал возле них на животе. И так весь пусковой период.

Вот с каким трудом осуществляла свою мечту Олеся Тиховод. Даже теперь, когда станки работали нормально и задержка с пряжей случалась не так часто. Девушка пробивалась каждый раз сквозь свое прошлое, сквозь холод и ругань, порванные нитки и плач подружек и натыкалась на критику завкома и комсомольского комитета. Пробивалась, словно путаясь в колючих зарослях терна и шиповника, которые рвали на ней одежду, царапали тело и не пускали вперед, пробиралась сквозь густой лес, и все шла и шла, пока не вышла на прямую дорогу.

Станок гудит и стучит ровно, напряженно, даже железобетонный пол звенит и, казалось, прогибается. Перед глазами мелькают десятки тысяч ниток, белеет или желтеет пушистый, нежный бархат, очень медленно наматываясь на широкий барабан. На первый взгляд, однообразно и скучно. То клонит в сон, то до одури оглушает железным громом. Но Олеся не обращает на это внимания. Она привыкла. Прорвется сквозь колючие кусты неприятных воспоминаний, взглянет на тысячи серебряных ниток и широкие плюшевые полотна — и сразу поплывет вслед за ними, словно на белой пушистой волне, которая слегка укачивает. И она, эта волна, не одна. Рядом с Олесиной гонят свои волны Стася и Галя. За ними, словно стаю лебедей, выпускает из теплой ладони Ольга Чередник.

А вон и новенькая, Искра Величай.

А там еще и еще плывут волны. Настоящее море. Куда они катятся и зачем? Для кого? Вот странно. Не для Олеси же все это и не для ее ткачих. И не для ее новоградцев, которые живут тут, у моря. А для дальних, незнакомых девчат, женщин и их детей. И для парней их и мужей. Разве мужчинам не нужен этот бархат? Ого, еще как нужен. Он играет на солнце в красных полотнищах знамен. Из него шьют плюшевые пальтишки ребятам. Он поблескивает на игрушечных медвежатах, котятах, собачках и даже на тиграх и зайцах. Олеся видит свой бархат в тяжелом театральном занавесе, за которым прячется невиданный сказочный мир музыки, сказочная сила перевоплощения. Вот этот занавес качнулся, поплыл — и сотни человеческих глаз в зале вспыхнули, насторожились. Люди словно притаились в удобных креслах, обитых мягким бархатом, который пробрался и сюда, в театральный зал. И на артистах, и на зрителях Олеся узнает свои шелка и бархаты. Одни в легких платьях с прозрачными шалями, другие в вечерних, с тяжелыми фалдами и шлейфами. Везде, всюду, по всей земле ее работа. И на море. В офицерских каютах кораблей, на креслах, диванах, на шторах иллюминаторов. Ее шелка прячут тяжелую броню… И под водой они есть. И над тучами, в небе. В самолетах кресла обиты ими. Легкие шелковые занавеси на окошках. Коврики под ногами. Везде, всюду разбегаются их шелковые волны, для далеких, незнакомых людей, чтобы сделать их жизнь удобнее,

уютнее. Олеся не знает этих людей и никогда не узнает так близко, как своих подруг, но с какой радостью и огромной охотой ради них переносит и этот грохот станков, и нервное напряжение, и не одну неприятную стычку с такими, как Марчук, с такими, кто и теперь хочет, чтобы его хата была всегда с краю, для кого до сих пор своя рубашка ближе к телу…

Олеся оглянулась, и ясный огонь сразу ослепил глаза. Он падал с высоты, сиял над головой, выхватив из тьмы далекий горизонт. Это светил маяк.

Олеся болезненно поморщилась. Ей привиделся отец. Он снова стоял на верхней ступеньке маяка и держал в руке факел…

Девушка вздрогнула. За спиной уже стояла сменщица, — вот и конец работе. Вся бригада вышла из цеха и, не сговариваясь, направилась к морю. Лишь там они увидели, как на высокой горе погас маяк.

За горизонтом рождался рассвет.

— Айда в воду! — звонко крикнула Олеся.

8

После того как Искру приняли в бригаду Василия Бурого, сразу встал вопрос о том, где она будет жить. Олеся Тиховод так ловко повела разговор, что Искре пришлось признаться: никаких родственников у нее тут нет. И никакого теткиного свояка — тоже. И живет она в привокзальной гостинице.

Искупавшись, бригада лежала на берегу. Искре стало так не по себе, что она бросилась в море и быстро поплыла от подруг. Но не успела опомниться, как впереди вынырнула улыбающаяся, раскрасневшаяся Олеся. Легко и умело перевернулась на спину и застыла на тихой волне.

— Ложись на спину, как я…

Искра перевернулась на спину, набрала полную грудь чистого соленого воздуха. Насторожилась. Уж теперь она не смутится и сумеет осадить Олесю, чтоб не приставала с расспросами. Но комсорг сказала совсем мирно:

— На спине хорошо отдыхать.

— Угу, — выдохнула Искра.

— Ты что это?

— Что — что?

— Что ты дичишься? Может, злишься? Да ну их, твоих родственников. Только давай договоримся: про теткину квартиру и угол дядин никогда больше не будем вспоминать. И неправду друг дружке не будем говорить. Это наш закон. Согласна?

— Пусть будет так. Согласна.

С берега кричали девчата, и Олеся лихо бросилась в ту сторону, широко взмахнув крепкими руками. Искра завистливо вздохнула: «Хороша! Ну и что из того, что придирчивая и знай за правду воюет. А видно, умница».

И уже на берегу, когда все одевались, весело шутя и посмеиваясь, Олеся сказала:

— Девочки! Шутки шутками, а Искре все-таки негде жить! Надо нам что-нибудь придумать. В общежитии мест нет и не скоро будут.

— А может, ее временно поселить в сторожке? — спросил кто-то. — Жили же мы там все, так пусть и она через это пройдет.

— Да забоится она там…

— А давайте попробуем. Нашли трусиху! — не стерпела Искра. — Ведите меня в лес… Забоится…

— Нет, — решительно отрезала Олеся.

Девушки от неожиданности притихли, не смея возразить ей, хозяйке дома лесника.

— Вон парторг идет! — облегченно выдохнул Андрей.

Олеся бросилась навстречу Анне Николаевне. Яворская шла, размахивая красной авоськой, в которой позвякивали три молочные бутылки. Сегодня в буфет снова не привезли кефира. Будет ворчать ее старик, Дмитрий Григорьевич, а потом отправится в управление торговли искать правду. Канитель с ним, да и только, но что поделаешь…

— Опять спорили? — спросила Анна Николаевна.

— Нет, — вмешалась раньше всех Олеся. — Рассудите нас, Николаевна. Это наша новая ткачиха Искра Величай.

— Знаю. Проба показала, что у нее высокий разряд, — весело прервала ее Анна Николаевна.

— Ну а жить ей негде. Бригадир предлагает поселить ее в нашей сторожке. Но ведь она одна-одинешенька. А у нас ночные смены бывают…

— А ты что предлагаешь?

— Я? — переспросила Олеся. И, тряхнув косами, выпалила: — Пусть Искра идет на мое место в общежитие, а я вернусь в сторожку. И овцы будут целы и волки сыты… Что вы на это скажете?