Две жизни
Шрифт:
Мыс... Излучина... Тихая заводь.
По колено в воде, придерживая одной рукой лодку, другой — сползшие на обвислый зад штаны, стоит Бацилла, сутулый, костлявый. Он истошно орет, запрокинув лицо к небу.
— Чего ты кричишь? — удивленно глядя на него, спросила Ирина.
Бацилла замолчал, насмешливо посмотрел на Ирину:
— А чего ж делать, если в воду попал?
Савелий Погоняйло коротко хохотнул.
— Ну вот что, — сурово сказала Ирина, — дурачком нечего прикидываться. Гони лодку к завалу. Надо спасать имущество.
— А может, что еще скажешь?
Ирина выскочила из лодки, подошла к нему:
— А может, ты ударишь меня? Ведь ты хотел ножом ударить. Бей!
Бацилла не выдержал ее взгляда и потянул лодку к завалу.
Ложкин, трясясь от холода, отжимал штаны. Увидев выходившую из кустов Ирину, растерянно засуетился, прикрыл штанами тощие ляжки. Нинка разводил костер. Ирина остановилась у края клокочущей воды, возле потемневших от сырости бревен. Где-то здесь опрокинулась лодка Бациллы.
— Ребята, надо спасать имущество, — сказала Ирина, подходя к ярко пылавшему костру.
Никто не посмотрел на нее, будто и не слыхали, только лысая голова Ложкина подалась ближе к огню.
— Ребята, чего же вы молчите?
Бацилла пошевелил над огнем растопыренными пальцами, повернулся спиной.
— Мы тонуть не желаем, — сказал он.
— Что было в лодке? — спросила Ирина.
— Тю! Мне следователи еще в детстве осточертели, — ответил Бацилла и подошел к Цибуле: — Один раз начальник фаланги не пустил меня к бабе. «Уйду», — говорю. Он услыхал, посадил меня в кандейку. Я бритвой вспорол себе брюхо. Ору. Меня в околоток. Сорок швов. Ночью ушел. С околотка легко уйти — нет охраны, на то и был расчет. Всю ночь провел у бабы. Утром заявился на фалангу. «Зря, говорю, начальничек, не пустил. Зря, говорю, Бацилла брюхо попортил. Когда Бацилла чего хочет, всегда добивается...»
— А зачем ты мне это говоришь? — спросил Цибуля, беспокойно глядя на Бациллу.
— Если все мои сроки сложить, больше ста лет выйдет. Га! Понял? — И отвернулся.
— Я спрашиваю, что было в лодке? — строго сказала Ирина. — Ложкин, отвечай!
Ложкин начинает быстро-быстро говорить, приплетает много ненужных слов, но все же удается выяснить, что утонуло.
— Надо спасать!
— Видишь, в чем остались. — Бацилла поднял рубаху и показал длинный живот. — Все наши шмотки накрылись, и то не жалеем.
— Да вы просто трусы! — с презрением говорит Ирина. Она прошла к завалу, разделась и кинулась в воду. Течение подхватило ее, выбросило наверх и прибило к берегу.
Упали первые капли дождя, и сразу, без молний, без грома, хлынул ливень. Встревоженно засвистели вершинами лиственницы. Проток потемнел, накатил волны на песок: шипя, они погасли у ног подбежавшего Цибули.
— Веревку! — крикнула ему Ирина.
Пока он доставал из лодки канат, Ирина отыскала на берегу увесистый валун. Обвязав себя веревкой, кинула конец Цибуле и, прижимая камень к груди, снова вошла в воду.
Ливень нарастал. Рядом разворотила небо прямая, как штык, молния, и не успела погаснуть, как оглушительно грянул гром. Небо стало черным. Еще полыхнула молния, где-то за Элгунью осветило сопку с четкими тоненькими стволами деревьев. Цибуля стоял под ливнем, по его лицу текла вода, рубаха стала тонкой, сквозь нее просвечивало белое тело. Жесткий канат рывками шел по шершавой ладони все дальше, дальше... Вот Ирина погрузилась по грудь, еще шаг — и видна лишь ее голова с короткими мальчишечьими волосами. Еще шаг. И вода сомкнулась над ее головой, и, переваливаясь, катится волна в том месте, где только что была Ирина. Канат остановился, ослаб, туго натянулся. Ирина всплыла.
— Тяни! — крикнула она.
Цибуля потянул канат, помог ей прибиться к берегу. Из воды показалась штанга.
— Бери!
Цибуля подхватил ее и, тоскуя, сказал:
— О це погане дило, не умию плавать. — Он вытащил штангу, а Ирина снова ушла в воду.
А ливень все сильнее, все чаще грохочет гром. Опять показалась Ирина. На этот раз она достала палатку. Озябшая, усталая, вышла на берег. И тут до нее донесло запах сырого дыма. Поставив лодку вверх дном, рабочие спасались от ливня, сидя под ней, как под крышей. Рядом с ними горел костер.
Ирина подошла к лодке, напрягаясь опрокинула ее. Костер зачадил, зашипел.
— Ай, напрасно, ай, напрасно, — закривлялся Бацилла, сжимая костлявые кулаки, — такой уют нарушить...
— А ну, хватит! — крикнула на него Ирина. — Марш домой! Теперь налегке не утонете!
И, странное дело, Бацилла молча подчинился.
Опасаясь риска, Ирина пошла обратным путем, добралась до прошлой стоянки и уже оттуда стала подниматься вверх по Элгуни.
Это я узнал из ее рассказа Костомарову и от рабочих; Бацилла отмалчивался.
— Ну вот что, — сказал Костомаров Ирине. Голос у него приглушен, и зрачки от сдерживаемого гнева то сокращаются, то расширяются. — Еще раз провинитесь, будете отправлены вниз.
— Этого никогда больше не будет, — неожиданно покорно и тихо сказала Ирина.
Я вышел вслед за ней из палатки. Плотный туман лежал на реке, звероватый гуд доносился от ближнего переката, вся коса словно висела в зыбком молочном воздухе, и в нем, как дикие камни, — палатки.
— Ты что, испугалась его? — спросил я Ирину. — Думаешь, и верно отправит вниз?
Она остановилась, внимательно посмотрела на меня:
— Ты ничего не знаешь, Алеша. Спокойной ночи... — И ушла.
Ничего не знаю... А что надо мне знать? Верно как-то сказал Коля Николаевич: «Ирину не сразу поймешь». И все же обидно. Вот если бы теперь подвернулся случай спасти ее. Черта с два я бы упустил его. И как это тогда получилось, что Костомаров опередил меня? Ну ладно, спать, спать! Ночная птица кричит: «Киу-киу». Значит, пора на боковую...
Утро, как и всегда, началось обычными делами: сбором палаток, погрузкой лодок, завтраком. На берегу уже весело полыхал костер. Он облизывал большой чугунный котел, в котором обычно варили кашу, заправленную мясными консервами.