Две жизни
Шрифт:
Мы заплюсовали ручей. Потом я зарисовывал ситуацию в пикетажную книжку. Все оказалось просто.
— Но главное — внимательность, — сказал мне Мозгалевский, — а сейчас попрошу пойти в тайгу. Примерно в пяти километрах отсюда должна быть просека. Она узенькая, уже, чем эта, — он указал на просеку, сделанную Баженовым, — там проходили рекогносцировочные изыскания три года назад. Так вот, необходимо найти на берегу устья Меуна нолевой пикет. Возьмите компас. Запомните путь. Завтра поведете всю партию.
— Есть, — говорю я и ухожу.
Метрах в ста от палаток меня догоняет Тася.
— Алеша, можно с тобой?
— Нет.
— Почему?
— Потому что меня одного послал Олег Александрович.
— Я не буду мешать... Я буду идти сзади.
— Нет, нет... Я пойду быстро.
И я ухожу. Зачем мне, чтобы она шла за мной?
Тетрадь тринадцатая
Сквозь верхушки березняка мне видны вершины сопок, и я иду к ним. Преграждают дорогу буреломные завалы. Быстрые ручьи заставляют прыгать с камня на камень. Попадаются глубокие лога с высохшими руслами и каменистым замшелым дном. Остаются позади лога, и начинаются кочковатые мари. Тускло отсвечивают коричневые лужи. Тишина. Все время тишина. Говорят, с ума может сойти непривычный к ней человек. Он старается не замечать ее, но она постоянно напоминает о себе, таит в каждом кусте, вывороченной коряге что-то стерегущее, готовое броситься на тебя, смять, уничтожить...
Но вот наконец-то и просека! Она заросла, но еще хорошо различима, тянется вдоль подножия сопок. Я иду по ней и натыкаюсь на сторожок. На нем написано: «Пикет № 23». Это значит, два километра триста метров до нолевого пикета, до устья Меуна. Но теперь уже идти весело. Я все-таки нашел трассу. Не такой уж я глупец. И я иду к нолевому пикету. Иду, насвистываю, пою. Так веселее идти, не замечаешь тишины. Но вот стал доноситься глухой рокот. Ага, тут, кроме как Меуну, некому шуметь. Верно, вот и он! Меун, как и все речонки этого края, неглубок, но быстр и каменист. Поверх воды торчат валуны. Вода с силой проносится меж ними. Вот и нолевой пикет — начало нашего участка. Теперь надо возвращаться к лагерю и запоминать путь. И я уже хотел было повернуть обратно, как увидел тропу. Она была хорошо натоптана. Я прошел по ней метров пятьдесят, не больше, и сквозь деревья различил зим. Это был бревенчатый домик с маленьким окном, с плоской крышей, на которой росли трава и кусты. Дверь была приперта колом. У домика закопченный котел, шесты.
Я отбросил кол и вошел. Чуть ли не половину зима занимали жердяные нары. В углу икона с тусклым венчиком. Под ней ларь. На полках посуда — железные кастрюли, два глиняных горшка. Я уже хотел было уйти, как вдруг раздался лай. В дверях стояла собака и, взъерошив на загривке шерсть, скалила на меня зубы.
— Валет! — раздался хриплый голос, и тут же в раме дверей показался суховатый рыжебородый старик с кожаным мешком в руке, в поршнях, с ружьем, висевшим на плече.
— Здравствуйте! — смутившись, сказал я.
— Здравствуй. — Старик вошел, бросил на пол мешок, поставил к стене карабин. Закурил, молча разглядывая меня.
— Я из экспедиции, — сказал я.
— Геолог?
— Нет, мы путейцы, хотя и геологи есть...
— Золото-тка искать будешь?
— Железную дорогу будем изыскивать.
— Так, значит, Назарке опять надо уходить.
— Зачем?
— Люди пришли — зверь уйдет.
— А вы откуда?
— С Темги. Лет двадцать там прожил. Один. Хорошо. Пришли, геологи, ушел я. Мир велик, а людям жить тесно. Это так. Живут, как бурундуки. Наготовят на зиму рыбы, мяса, ягод столько — и в жизнь не съесть. Все боятся, что зверь уйдет, рыба задохнется или утренник ягодный цвет побьет. Изюбр ли закричит, сохатый ли стороной пройдет — нет чтоб одному выйти да меткой пулей поймать: все идут. И всяк другому недруг. Девка ли красивой вырастет — парням опять же ссора. Всяк, норовит на свою сторону завлечь, обабить торопится, дескать — тогда уж не уйдет. Может, теперь и не так, но, когда я в парнях ходил, люто, тесно было жить... — Он замолчал, о чем-то подумал и быстро прошел к мешку. — Пожрать надо. — И высыпал из мешка на пол десятка два крупных золотистых карасей.
— Разве караси в тайге есть? — присев на корточки и разглядывая рыбу, спросил я.
— А это что, или не карась? В тайге все есть... — ответил Назарка, ловко орудуя ножом.
Костер уже горел, на тагане стояла большая сковорода, на ней потрескивали караси, крепко посыпанные солью.
— А как отца вашего звали? — спросил я, когда мы уже ели рыбу.
— Илларион. Хорошо звали...
Караси были вкусны. Нежные, соленые, жирные.
— А у нас соли нет, — сказал я, — всю утопили.
— Плохо ваше дело. Цинга съест...
— Не успеет. Самолет ждем. А как же так получилось, что вы живете один?
— Захотел — и живу.
— Расскажите...
— Чего уж, — отмахнулся он рукой.
Я уже не раз замечал за собой: стоит только натолкнуться на какое-нибудь препятствие, как непременно захочется преодолеть его. Так получилось и тут. Мне очень хотелось узнать, что за человек этот таежный охотник, почему он живет один в тайге.
— Расскажите...
— Да нет уж...
— Назар Илларионович...
И тут случилось чудо: старик широко раскрыл свои тусклые глаза, улыбнулся и растроганно посмотрел на меня:
— Как ты кликнул меня?
— Назар Илларионович.
— Назар Илларионович, — с каким-то удивлением и радостью сказал старик. — Это так! А то меня все Назаркой кличут... А что, расскажу тебе. Слушай
— Стоял наш поселок на приветливом месте, — начал он, — на елани. А по сторонам его реки текли. Одна-то из них Амур. Народ всё охотники, они же и рыбаки.
В те времена я ловким парнем был. Один по тайге ходил, и медведя брал, и сохатого ловил. Но это потом, когда уж я в силу вошел, а мальчишкой с Петькой все бегал. Хорошо мы тогда с ним жили. Мальчишкам много не надо, волюшки побольше, и ладно. Отцов у нас не было. Моего сохатый смял, а Петькин в Амуре утонул.
В тайге все есть, только надо найти да суметь взять. Жили хоть и не жирно, а сытно. Рыбу ловили. Рыбу ловить просто. Заездок мы ставили. Попадало помногу, но мы не жадничали. Но и это потом, заездок-то, когда уж постаршели. А так-то, по мальчишеству, каряками промышляли. Добрая она птица, каряка-то. Обличьем вся в рябчика, только чуть поменьше да ободок вокруг глаза не такой. Каряк просто ловить. Ружья не надо. Удилище срежешь подлиннее, на конце из волоса петлю наладишь, накинешь каряке на шею и сдернешь. Глупая птица. С утра и дотемна мы по тайге шмыргали. Глаз приручали. У каждого по луку, и рябчика нам сбить или голубя — раз вздохнуть.
Петька чуть повыше меня, но тонкий на кость. А я как пенек: откуда ни ухватись, все кругло. Но только как парнями стали — сравнялись. Петьку в кость роздало, а меня вытянуло. Ловкие мы с ним были. На дерево ли влезть, зайчонка ли поймать — пустое нам дело. И скажи, тесно не было. Потому глаза хоть и видят, да ум-то малый, и кажется все просторным. Думали, конца-краю этому простору не будет, а вышло так, что и воздуха не хватило. И все из-за девки... Хороша была, Степанидой звали. Стали с нею встречаться. И видим с Петькой — мешаем друг дружке. А дело к зиме тянет. Пора белковать.