Две жизни
Шрифт:
— Был бы номер, а? — сказал я Мишке и удивился. Он был бледен, держался руками за борта. — Ты чего?
— А вы не слыхали?
— Нет. А что?
— Вроде звал кто-то нас, когда мы летели на завал...
— Ну, мне было не до этого. — И тут вдруг меня осенила мысль: — А на чей голос было похоже?
— Не знаю.
— А я знаю. Бацилла звал?
— Значит, вы слышали? — подался ко мне Мишка.
Мне стало жаль его, и, чтобы успокоить, я соврал, сказав, что тоже слышал.
— Но это, наверно, нам показалось, потому что не может на самом деле кричать Бацилла.
— Наверно, показалось нам, — жалко улыбнувшись, сказал Мишка.
Словно нарочно, чтобы рассеять неприятное настроение, из левой протоки вылетела пара крохалей. Я выстрелил, и за одним из них пришлось подгрестись. Хороший был этот крохаль, тяжелый, увесистый. Не проехали мы и километра, как от берега поднялись три гуся, видимо отставшие от своего каравана. С трудом набирали они скорость, помогая крыльям даже лапами. Я выстрелил по первому, и он тут же ткнулся носом в реку. Он был еще живой, когда мы приблизились к нему. Зашипел на меня, открывая красный, от крови клюв. Мишка схватил его за шею и втащил в лодку.
— Теперь нам не страшно даже и заночевать в тайге. Такую пирушку устроим, я те дам! — повеселел он.
Вскоре мы увидели палатки. Это работали наши геологи. Но, к сожалению, никого, кроме больного рабочего, в лагере не было.
— Скажи, что был Коренков, — попросил я его.
Пока мы ехали и добирались до трассы (лодку бросили в устье Меуна), солнце уже поднялось и стало парить. Мошка ожила. Полезла в нос, в глаза, в уши, за воротник, в рукава, в сапоги. Писать не было никакой возможности, и, как на грех, мы не взяли с собой накомарников. С каждой минутой мошки было все больше. Я плевался, чихал, вытаскивал ее карандашом из ушей, бил кулаком по сапогам. То же проделывал и Мишка. Наконец терпение мое лопнуло, я упал лицом в траву, но мошка не давала покоя и тут; тогда я вскочил, стал разжигать костер. Ладно, что было много бересты, — костер быстро задымил, и стало полегче. Я позвал Мишку. Он подбежал ко мне. Но что за вид был у него! Не лицо, а какая-то вздутая лепешка. Я посмотрел и захохотал. Он сначала недоуменно поглядел на меня, а потом тоже захохотал.
Так мы стояли друг против друга и смеялись.
— Ты-то чего смеешься? — наконец сквозь смех спросил я.
— А вы?
— Я на тебя. Уж больно хорошо тебя разделала мошка...
— А я на вас. Глаз-то совсем не видно...
Мы сидели у костра до тех пор, пока солнце не скрылось в большой, тяжелой туче. Сразу стало холодно, и мошка, как пепел, опала на землю. Теперь за работу.
Шли мы быстро, не отдыхая, ничем не отвлекаясь.
— А этот гусь — тяжелый, дьявол, — перекидывая мешок с плеча на плечо, ворчал Мишка. Он еле поспевал за мной.
Вдруг откуда-то потянуло дымом. В тайге дым хорошо чувствуется.
— Наши, — обрадовался Мишка.
На трассе рабочие бурили скважину. В стороне от них сидел у костра Зырянов. Как всегда, побритый, аккуратный, он, не проявляя излишней радости, но и не оставаясь равнодушным, поздоровался со мной.
— Отстали вы от нас, — сказал я.
— Сознательно, — мягко улыбнулся Зырянов. — Чтобы напрасно не трудиться.
— Это почему же?
— Да ведь часто бывает бросовый ход.
— Бросовый? А что это?
— Вы не знаете?
Как хорошо, что я теперь не выдаю себя за опытного изыскателя. Могу спрашивать и не краснеть, не бояться, что меня подымут на смех.
— Нет, не знаю.
— Бросовый ход — это забракованная по разным причинам часть трассы. Допустим, врезались в скалу, а выгоднее ее обойти. Вот и приходится бросить несколько километров просеки, чтобы дать иной угол. Поэтому я и тащусь в хвосте: спокойнее, да и вернее. И не так обидно, если у вас наметился бросовый ход. Я ничего не теряю.
Что ж, в этом есть свой резон. Но меня удручает то, что есть бросовые ходы. Ну да ничего, Мозгалевский — опытный изыскатель, и не зря он часто уходит вперед. У нас бросовый ход исключен, и напрасно Зырянов боится продвигаться по трассе быстрее.
— А где же Калинина? — спрашиваю я.
— Тася? Только что ушла. А что?
— Да так, ничего...
— Скучаете?
— Почему же я должен скучать?
— Потому что скучает Тася.
— Не понимаю вас... — Я поднялся. — Надо идти... Да, Миша, неси сюда мешок.
Мишка принес. Я достал гуся;
— Вот, возьмите, а то тяжело тащить. До лагеря еще десять километров.
Домой мы вернулись, когда на небе зажглись звезды. Несмотря на усталость, было радостно. Дело сделано! Но тут же радость и померкла. Бросовый ход! За весь день не продвинулись ни на метр. Хуже того: то, что было сделано вчера. — а вчера мы прошли около трех километров, — пошло насмарку. Оказывается, трасса уперлась в марь с провальными озерами.
— Придется прижиматься ближе к Элгуни, — в раздумье сказал Мозгалевский.
— А может, есть смысл сразу подвинуться к реке? — спросил Покотилов. — И пойти скальным вариантом?
— Нет, нет, — поспешно ответил Мозгалевский, — каждый метр на пойме надо использовать для трассы. Тут затраты на строительство — сотни тысяч, там — миллионы. Ничего, вернемся назад километра на три, дадим побольше угол...
— А если опять бросовый ход — значит, зря время потеряем? — спросил я.
Мозгалевский удивленно, словно впервые увидел, стал смотреть на меня.
— С каких это пор люди, познающие азы, стали вмешиваться в дела инженеров? — спросил он и пошевелил усами.
— Простите, — покраснев, сказал я.
— Бросовый ход — это естественный элемент изысканий, — сказал Мозгалевский и сердито закончил: — Слушать больше, внимательнее присматриваться — вот что вам нужно в первую очередь. И спрашивать, если непонятно, а не советовать.
— Да-а, — после некоторого молчания произнес Зацепчик, — как бы не получилось так, что мы невольно идем на скальный вариант.
— Почему невольно? — спросил Мозгалевский.
— Да потому, что я не вижу у вас особого желания трассировать скальный, — ответил Зацепчик.