Две жизни
Шрифт:
— Чушь! Я за скальный, но в том случае, если все остальные варианты хуже. А не просто против скального из-за каприза, или недооценки его, или упрямства.
— Ах, вот как!
— Да, так! — твердо сказал Мозгалевский.
— Ну и замечательно. Я не к тому, чтобы спорить с вами. Меня другое волнует. Рабочие. Особенно заключенные. Веду сегодня съемку, смотрю — по просеке шествует Резанчик. «Куда?» — спрашиваю его. «На реку, водицы испить, а то работа горячая, время жаркое, язык пересох». — «Что, — спрашиваю, — много сделал?» — «Да нет, — отвечает, — не успел начать, как кончил». Засмеялся хищнически и пошел в лагерь. И ушел. А когда я вернулся с работы, то вижу такую сцену. Сидит он у костра и что-то рассказывает группе лагерников. Я остановился, прислушался. И вот вам образчик его рассказа: «Ну, он подошел ко мне, а у меня в руках дрын, я как окрестил его, так он и глаза в небо упер. Поглядел — вижу, гроб надо готовить. Ну, это уже не мое дело». Что вы на это скажете? — спросил Зацепчик. — Не кажется ли вам, что он может в один прекрасный момент любого из нас угостить таким дрыном?
— Что я могу сказать? — ответил Мозгалевский. — Мы еще мало знаем рабочих. Собранные из разных мест бродяжки, золотоискатели, рыцари легкой наживы. Есть, конечно, среди них люди честные, но есть и с сумерками в душе.
— Они не особенно откровенны, — сказал Покотилов.
— Себе на уме, — подтвердил Зацепчик.
— И это есть, — согласился Мозгалевский. — Но работать надо. Худших, как вы знаете, мы отправили. А с этими будем срабатываться.
...Окружив костер, «эти» стоят с серьезными лицами и поют старинные русские песни. Как они хороши в эти минуты, сколько в них искреннего чувства! Даже Резанчик, этот опасный тип, вторит всему хору басом, полузакрыв глаза, и на тонких его губах — миролюбивая улыбка. Но горе тому, кто соврет или выскочит вперед: так поправят незадачливого певца, что закается он петь на всю жизнь. Особенно хорош голос у Ложкина. Тенор. Как легко он поет, как смело забирается на звенящую высоту и перекрывает голоса. В другое время это маленький, забитый, человек. Им понукает каждый. Сейчас он — главный. Песня подходит к концу. Стихает голос за голосом, давая простор Ложкину. И тот легко и задумчиво доводит песню до конца.
— А у тебя голос как у козла. Га! — смеется Резанчик.
Ложкин растерянно оглядывается и видит вокруг смеющиеся рожи. Он хочет уйти, но Резанчик дергает его за ухо и говорит тихим, вкрадчивым голосом:
Тетрадь восемнадцатая
— Обиделся? А ты не обижайся, понял? Пой и радуйся, что мы тебя слушаем, понял? — И еще раз дернул за ухо.
Ложкин морщится.
— Резанчик, оставь его, больно ведь, — говорю я.
— А нам, Алексей Павлыч, от его песен еще больней. Понял? Все сердце перевернул, так я ему чуток своей боли отдаю. Понял?
(Между прочим, странно, как мог не заметить этой прибавки «понял?», с ударением на «я», Зацепчик, когда говорил вчера про Резанчика.)
А Ложкин снова поет. Наступает вечер. В сумерках отчетливо видны заснеженные хребты сопок. Они чистые, строгие. Песенная грусть Ложкина сливается с их чистотой, и на сердце становится так хорошо, что хочется сделать что-то доброе для этих незадачливых людей. Но опять раздаются смех, грубые голоса.
Первый утренник. Всё в инее. Тайга стала серебряной. Под ногами хрустит замерзший лист. У берегов Элгуни тонкий узорчатый ледок. От воды поднимается пар. Морозный воздух бодрит. Лес попадается нам на пути то густой, то редкий. Иногда мы продвигаемся медленно, иногда рубщики бегут сломя голову по редколесью, — они работают сдельно. Но сегодня мы врезались в марь. Шли, утопая по колено в болотной ржавой жиже. Чем дальше продвигались, тем задумчивее становился Мозгалевский.
— Ну-ка, Алексей Павлович, промерьте длину этого озерка, — сказал он, когда я подошел к нему.
Озерко маленькое, метра два в поперечнике, вокруг него трясина. Я опустил в озерко ленту. Вся двадцатиметровая полоска ушла и дна не достала.
— Видали, фокусы какие... Придется прижиматься еще к берегу.
Мы пошли обратно, и то, что было сделано сегодня и вчера, — опять бросовый ход.
Вечером, после ужина, произошел довольно неприятный разговор между Мозгалевским и Зацепчиком. Дело в том, что еще в начале работ Зацепчику было поручено сделать план в горизонталях перехода реки Меун. Он сделал, но то ли поленился, то ли не сумел, но и сама река и переход оказались совсем не такими, как в натуре. Мозгалевскому это было установить очень легко. Он прекрасно помнил конфигурацию русла в том месте.
— Придется ехать и доснять, — сказал Мозгалевский.
— Я не поеду, — угрюмо ответил Зацепчик.
— Это как же — не поедете?
— Да так...
— Но вы должны подчиняться мне или не должны?
— Я больше не желаю работать.
— То есть как не желаете?
— А так, не желаю, и все.
— Да вы с ума сошли?
— Это еще неизвестно.
— Но как же вы можете отказываться от выполнения моих распоряжений?
— А если у меня больные ноги? Да, больные ноги. Я еле хожу. А вам все равно. Вам наплевать на здоровье, на жизнь сотрудника. Вам важно выполнение ваших распоряжений. Вы черствый человек.
— Да замолчите вы! Как нам не стыдно пороть ересь? Что у вас с ногами? Покажите.
— Вы не врач.
— Но если ноги больные, так это видно — или как?
— Или как?
— Что «или как»?
— Ничего.
— Ничего не понимаю!
— Пошлите Покотилова. Пусть Покотилов едет.
— Как вы на это дело смотрите, Юрий Степанович?
Покотилов дернул седой бровью:
— Мне все равно.
— Хорошо. А вы, Тимофей Николаевич, коли у вас ноги болят, останетесь в лагере, будете чертить профиль, — успокаиваясь, сказал Мозгалевский.
— Не останусь, — быстро сказал Зацепчик.
— То есть как не останетесь? — спросил Мозгалевский и потер лоб.
— Так, — буркнул Зацепчик.
— Вы обязаны остаться. А то опять будете обвинять меня в черствости.
— Не буду обвинять и не останусь.
— Да вы с ума сошли!
— Может быть.
— Что?
— Я сошел с ума.
— Ничего не понимаю. Кто-нибудь понимает, что здесь происходит?.. Никто ничего не понимает. Вы останетесь или нет?
— Я пойду на трассу, — сказал Зацепчик.
— Слушайте, довольно! — сердито сказал Мозгалевский.
— Вы же ничего не знаете, а кричите, — криво усмехаясь, сказал Зацепчик.
— Чего я не знаю?
— Можно вас на минутку из палатки?
— Это еще зачем?
— Я вам скажу кое-что.
— Ну... пожалуйста.
Они вышли. Но уже через минуту раздался гневный голос Мозгалевского:
— Да вы с ума сошли! — Он вошел в палатку, маленький, в накинутой на плечи кожаной куртке. Усы у него шевелились. — С какой стати вас будет убивать Резанчик?