Две жизни
Шрифт:
— На воде моя живи нет, моя дом на берегу...
Как правило, эвенки плавать не умеют, потому и река злая — много тонет в ней. и оморочка или бат злые, если не уберегли хозяина. И никто уже не возьмет себе эту злую оморочку или бат. Боятся.
Сегодня пришло письменное распоряжение от Костомарова. Привез его Васька Киселев, парень с лицом скопца.
«Категорически требую: экономьте продукты. Сократите число рабочих, оставив себе десять человек. С продовольствием плохо. Скальный вариант принят
— Значит, зазимуем, и прочно, — сказал Мозгалевский, — ну что ж, а вот что скальный вариант принят, это неожиданность. Чудненько! Та-ак... Но надо сокращать. — Он посмотрел на меня. — Кто необходим для производства изысканий? Трассировщик, геодезист, нивелировщик и пикетажист. Это из путейцев. У нас некого сокращать. А у геологов? Кто нам нужен из геологов? Инженер по стройматериалам и коллектор, да еще буровой мастер. Значит, из геологов надо оставить Лыкова, Ирину Покровскую и Зырянова, Калинину сократить. Да, сократить. Теперь — рабочие... — Мозгалевский долго еще говорил сам с собой, потом взял лист бумаги, надвинул на кончик носа очки и стал писать.
То, что я остаюсь, меня обрадовало, и я ни о чем больше не думал, как только о том, что буду работать, а если буду работать, то стану настоящим изыскателем.
— Ну вот, и с рабочими как будто разобрался. Лыкову только одного, Зырянову четырех... Калинину Таисью вниз. Да, вниз... А нам придется сесть на строгий паек. Надо подтянуть ремни...
— Олег Александрович, а что, много углов будет по левому берегу? — спросил я.
— Много.
— Но они маленькие?
— Какой вы чудак. — Он приподнял очки и посмотрел на меня. — Не все ли вам равно, большие углы или маленькие?.. Ах да, вы о кривых беспокоитесь? О разбивке кривых?
— Да.
— Болезнь пикетажиста... Углы будут в основном небольшие.
Вместе с распоряжением Киселев привез нам несколько пачек папирос. Редкие они гости, эти папиросы. После махорки папиросы кажутся ароматными, хотя относятся к разряду самых дешевых.
— Да, ну что же, — говорит с собой Мозгалевский, — вот я и составил письмецо Зырянову, завтра поутру отправим его.
Ночью, часу в двенадцатом, послышались голоса с Элгуни. Они сливались с воем ветра, с рокотом реки. Я выбежал из палатки, закричал. Но никто не отозвался.
— О-го-го-го-го! — как леший, загоготал Соснин.
Нет. Никого нет. Только вернулись в палатку, снова раздался крик — женский, и немного погодя — мужской. Небо было черным. На крышу палатки падали сломанные ветром ветви и, шурша, скользили по ней.
— Что за черт? — в нетерпении сказал Коля Николаевич. — Может, тонут?
Развели на берегу костер. Стали кричать непрерывно. Но в ответ ни звука. И вдруг близко послышались голоса. Страшно было представить этих отчаянных людей в ночной час на реке. Откуда? Куда добираются? Костер пылал, и прибрежная вода казалась от него красной... Опять послышались голоса. Но сколько я ни вглядываюсь, ничего не вижу. Тьма. Густая тьма, поглотившая сопки, леса и Элгунь. И совсем уже рядом раздался смех. Странно звучал он в ночи, этот веселый смех.
— Да это же Ирина! — вдруг крикнул я. — Ирина!
— Эгей! — донеслось в ответ.
Это была она! Только одна Ирина могла смеяться в эту мрачную непогодь. Смеяться? Ну да! Она смеялась! Значит, все, что было связано с Лыковым, отошло, отболело? Схватив горящую головню, я побежал к воде. Высоко поднял ее, и то замирающее, то ярко вспыхивающее пламя осветило Ирину. Она стояла с шестом на носу бата, словно врезанная в черную немоту воды. Кровавые отблески плясали вокруг ее головы. На корме был Цибуля.
— Ирина, здравствуй, Ирина! — откуда-то из темноты выскочил Коля Николаевич.
— О-сё-сё! — отозвалась она.
— О-но-но!
— Здравствуй, Соснин, — выбегая на берег, смеется Ирина.
— «За гробом толпою шли, платки белее снега держа у красных носов...»
— Что это? — спрашивает Ирина.
— Стихи. Гейне. В свободное от работы время заучиваю.
— Смотри ты, какой молодец. Ты скоро, наверно, начнешь петь?
— Когда я вижу тебя, то всегда готов это сделать. Го-го-го-го-го!
— Так пой... Ха-ха-ха-ха-ха...
— Здравствуй, Ирина.
— А-а, Алеша? Здравствуй, Алеша... Здравствуйте, Олег Александрович. Наконец-то добралась, как я счастлива! Ну и перекатище был, чуть не утонули. Потом въехали в слепую протоку. Весь вечер провозились. Цибуля молодчина, здоровяк такой, лодку на себе тащил...
— Страшно было ночью ехать? — спросил Мозгалевский.
— Страшно, — смеется Ирина.
Палатка наполнилась шумом. Ирина не умеет говорить тихо, и Мозгалевскому доставляет немалое удовольствие сразу же Ирину поддернуть:
— Громче, громче, Ирина. Здесь же все глухие.
— Ха-ха-ха-ха! — заливается Ирина. — Я так рада, что всех вас вижу. Я буду еще громче говорить, а то вы давно меня не слышали...
Прежняя Ирина, та, которую я видел в начале пути, вернулась к нам. Я смотрю на нее и не могу наглядеться. Все в ней просто и все необычно. Глядя на нее, мне хочется смеяться.
— Ну, а что Кирилл Владимирович? — спрашивает ее Мозгалевский.
— Ведет съемку левого берега, укладывает на планшетах трассу. Он забывает даже есть... Он очень много работает. Он никого не жалеет. И себя не жалеет...
— Вот как, — говорит Мозгалевский. — И много уже прошел?
— Двадцать километров.
— Двадцать километров? Что он, фокусник? Спать, спать! Завтра подниму всех чуть свет, — строго сказал Мозгалевский. — Вы, Ирина, ляжете в нашей палатке. Спать, спать!
Чуть свет он нас поднял. С утра шел дождь, мелкий, холодный. К обеду дождь пошел со снегом, подул сильный ветер. Коченели руки, трудно было записывать. Книжка вымокла. А ветер задувал все сильнее. Все же работали до сумерек.