Две жизни
Шрифт:
— Замерзла?
— Ничего, Алешенька...
— Может, костер разведем?
— Ну что ты, дойдем до зимовки...
Зимовка. В ней пусто и люто холодно. Тася дважды падала в воду, и теперь ее валенки, ватные штаны, телогрейка обледенели. Надо хотя бы обогреться. Собрали сушняк, и вот уже из двери тянется на свежий воздух густой дым. Сидим рядом, смотрим на костер, говорим, что взбредет в голову. Я гляжу на Тасю, вижу ее чуть вздернутый нос, тонкие брови, смуглый румянец и, словно непреднамеренно, кладу руку на ее колено. Она взглядывает на меня быстро и строго. Я делаю вид, будто мне и ни к чему, что я положил ей на колено руку. Но она все же снимает ее. Проходит несколько минут, и я снова кладу ей на колено руку. Тася очень быстро и строго смотрит на меня.
Тетрадь двадцать пятая
— Сейчас же сними! — говорит она тихо, но сердито. Но я сжимаю пальцы. — Сними, или я ударю тебя!
— Странно, целоваться можно, а на колено руку положить нельзя...
— Конечно, нельзя... Не ожидала от тебя, — совершенно серьезно сказала Тася.
— Ну извини, — сказал я и крепко поцеловал ее в губы.
— Что ты делаешь? — Она вырвалась.
— Целую. Разве нельзя?
— Можно... — не сразу и как-то растерянно ответила она. — Только не надо так сильно...
Я еле касаюсь ее губ своими губами.
— Ты все нарочно делаешь, — сердится Тася, — лучше никак не надо.
— Ладно...
— Ты сердишься?
В открытую дверь зимовки видно мглистое, с золотыми просветами небо. Доносятся голоса.
Согнувшись, вошел Костомаров.
— Кто есть жив человек, откликайтесь! — сказал он басом.
Сразу же вслед за ним ввалилось человек восемь, и в землянке стало шумно и тесно.
Утром чуть свет тронулись дальше. Кирилл Владимирович тропит. Мне и Тасе он поручил идти впереди всех и разведывать путь. День солнечный. Нетронутый снег искрится. Все в торжественном покое. Тася пытается заговорить со мной, но я упорно молчу.
— Ты сердишься?
Я молчу.
— Ну почему ты такой?
Я молчу.
— Ну скажи. Может, я что сделала не так? Может, обидела тебя?
Я молчу. Тогда она начинает плакать. Слезы у нее сразу же налипают на ресницы льдинками и вспыхивают в лучах солнца.
— Видишь ли, — говорю я, — то, что происходит между нами, может очень далеко завести, а между тем я не уверен в твоих чувствах. Ты как-то говорила о замужестве, о том, что тебе трудно представить себя моей женой: наверно, так оно и есть, — Тася слушает затаив дыхание, не отрывая взгляда от моих глаз. — Поэтому лучше нам быть подальше друг от друга...
— Алеша, зачем ты так говоришь? Я люблю тебя, мне хорошо с тобой. Вот я рядом, и больше мне ничего не надо.
— Ну, а мне этого мало, — резко говорю я и быстро ухожу от нее.
Она бежит за мной. Отстала.
Казалось бы, после такого разговора все должно стать ясным. Но когда стало ясным, я понял, что мне без Таси скучно, что я не могу дальше без нее идти. Это было целое открытие! Я оглянулся и увидел Тасю шагах в ста от себя. Она шла с опущенной головой. Тогда я остановился. Она подошла. На щеках у нее слезы.. Брови изломанно сдвинуты, нижняя губа закушена. Она смотрит на меня и улыбается:
— Я, наверно, глупая... Я же ничего не знаю. Я даже, наверно, и целоваться не умею... Да?
Я беру ее руку, и мы идем. Идем молча, и впервые молчание не связывает меня.
Палатки. Они прогнулись под тяжестью снега. Ни одного следа нет вокруг. В нашей палатке холодная печь, груда вещей и большой лист бумаги — опись оставленного.
Здорово достается. С двадцать четвертого ни одного часа не было для записи. Такой бешеной гонки я не видел. Четыре тысячи триста метров за день, а при Мозгалевском проходили от силы полторы-две тысячи.
— Надо быстрей. Тайга уважает натиск. Тогда она уступает. Чтобы ее победить, надо быть сильнее ее, — любит в нужных случаях говорить Кирилл Владимирович.
Рубщики за день выматываются так, что еле плетутся домой. На другой день четыре тысячи метров. Мы прокладываем трассу в распадках. Кирилл Владимирович сказал мне:
— Вы должны успевать не только записывать ситуации, делать промер, но и устанавливать теодолит, пока я исследую местность.
— Я согласен, но дело в том, что я не умею устанавливать теодолит.
— Не умеете? Тогда должны уметь, черт возьми! Иначе какой же вы техник! Смотрите. — И он стал объяснять.
Через десять минут я уже без его помощи устанавливал теодолит.
Распадок это как бы седловина меж сопок. Таких мест на левом берегу несколько. Самые большие здесь, их и взял на себя Костомаров, чтобы поскорее проскочить, а там опять пойдут съемки косогора. В распадке протекает ручей. Он подо льдом, но если прислушаться, оттуда доносится приглушенный сердитый ропот закованной силы. Мне уже надоело наносить в пикетажную книжку десятки безымянных ручьев, И, вспомнив разговор с Мозгалевским о том, что неплохо бы называть станции в честь изыскателей, я назвал этот ручей именем Костомарова — ручьем Кирилла. И сообщил об этом своим рабочим. Юрку и Баландюку.
— Схвачено, ручей Кирилла! — сказал с удовлетворением Юрок.
Я уже не раз замечал, и не только у него, а у многих заключенных, почтительное отношение к Костомарову. Видимо, сила везде в почете.
Не успели мы пройти ручей, как к нам подошли эвенки-охотники. Они принесли мясо.
— Твоя что делай? — спросил один из них, самый молодой.
— Ручей Кирилла меряю, — ответил я.
— Ручей Кирилла, — повторил медленно охотник, словно прислушиваясь к звукам, и улыбнулся, показав ровные крупные зубы.
Мы разошлись. Ручей нас подзадержал, и надо было торопиться. Но просеки готовой оказалось мало.
— Почему медленно рубитесь? — строго спросил Кирилл Владимирович рубщиков. Он только что пришел с рекогносцировки.
— Лес густой да мерзлый, — сказал Перваков.
— Мерзлый? — удивился Кирилл Владимирович. — Дайте топор.
Я никогда не видел, чтобы так рубили дерево. Быстрые, сильные, точные удары один за другим посыпались на лиственницу. Они были похожи на выстрелы. От ствола летели щенки невиданной величины. И вот уже большое дерево с глухим стоном валится, сокрушая все на своем мути. И только снег, взбудораженный падением дерева, медленно осыпается. А удары — короткие и сильные — падают уже на другое дерево. Костомаров рубит третье, четвертое. Рубщики, глядя на него, жмут вовсю. Стоном наполняется тайга. Он отдает топор, гонит Якова с вешками далеко от себя. Ровная просека уходит вперед.