Две жизни
Шрифт:
Санко опускала бюллетени в урну. На ее груди лежали две тугие черные косы. Мальчик и девочка сказали ей «спасибо».
— Она работала в магазине? — вспоминая рукопись Соколова, спросил я.
— Нет.
— Но она работала?
— Она никогда не работала в магазине. Ты что-то путаешь, товарищ.
— Извините, — сказал я и отошел, не понимая, где правда, где вымысел в тетрадях Соколова.
Ночью сидел и переписывал «скипочку».
— Зачем ты переписываешь? Отдай тетрадку, и все, — говорит Тася.
Она лежит в постели и смотрит на меня сонными глазами. Но я не могу почему-то расстаться с рукописью Соколова. Ее мне надо сохранить для себя. Чувствую, она мне будет очень нужна. Я переписываю ее всю ночь. Утром ухожу в обратный путь. Тася остается с Ириной.
— Лешенька, милый, я не знаю, как буду здесь без тебя. У меня такое ощущение, будто я тебя теряю.
— Ну что ты, все будет хорошо. Новый год встретим вместе.
— Как далеко еще до Нового года. Я сойду с ума.
Она плачет. Целует меня мокрыми от слез губами. Чтобы не мучить друг друга, надо скорей уходить. Я ухожу, а она остается на берегу Элгуни, смотрит мне вслед и, когда я оборачиваюсь, слабо машет мне. И вот уже точка, маленькая черная точка на белом снегу. И вот уже ничего нет...
Коля Николаевич посмеивается надо мной. Говорит:
— Разлука крепит любовь.
Но мне не до шуток. Я скучаю, грущу, тоскую. По нескольку раз считаю оставшиеся дни до Нового года. Как они тянутся!
— В любовь не верю, просто влечение противоположных полов, — говорит Коля Николаевич.
— Замолчи, или я тебя ударю! — кричу я на него.
— В былые времена дворяне в таких случаях не разговаривали, а сразу били по щекам. Но ты не дворянин... Но-но, тише! В наше время рукоприкладство расценивается как хулиганство. А за это сажают. К тому же я шучу.
— Иди ты к черту со своими шутками.
— Чертей нет и не будет, как любит говорить в таких случаях Соснин. Поэтому не боюсь.
— Довольно трепаться, давай работать.
— По субординации старший техник должен командовать младшим, но коли младший уже человек женатый, а старший еще холостяк, то...
— Ну ладно, хватит. Прошу тебя!
...Получил от Таси записку. Она работает у сопки Канго.
— Как же ты мог опоздать? Я так ждала...
Я подумал: не рассказать ли, как все получилось? Ведь это была довольно занятная история...
Ровно в два часа пополудни, когда солнце село в глубокую седловину Каменной гряды и по снегу пошли алые полосы, мы спустились с крутого заросшего берега на толстый лед Элгуни. До Канго было сорок километров, путь по тайге немалый, но и времени у нас было достаточно до наступления Нового года — целых десять часов. Шли мы быстро. Передним я, за мной, на расстоянии метров трех, с веревкой наготове, Баженов.
Трещал, оседая, лед. Глухо гудя, проносилась под ним вода. На перекатах она прогрызала лед и, выплескиваясь, застывала буграми, образуя наледи. Неподалеку от нас, в стороне, виднелась багряная вершина высокой сопки.
— Талиджак! — крикнул Баженов, неотрывно глядя на сопку.
Она напоминала остывающий уголь. Вот алеет всего лишь кусочек, все остальное черно. Еще минута, и сопка будто подернулась пеплом. Баженов обогнал меня и пошел первым, прокладывая тропу по глубокому снегу.
Пятнадцать километров прошли довольно быстро, удачно миновали несколько черных промоин и бугристых наледей. Времени оставалось еще около шести часов. Но дальше пошло хуже. Баженов провалился под лед. Его сбило течением, он успел ухватиться за край полыньи, поймать брошенную мной веревку.
Мороз мгновенно остеклил его ватные штаны, низ полушубка, валенки, рукавицы. Дальше идти было нельзя. Мы вышли на берег, отыскали сухостойную лиственницу, повалили ее, и вскоре, прорвав дым, взметнулся красный язык огня. Рядом с ним — второй. Баженов, стоя меж двух костров, торопливо раздевался.
— Этак недолго и изробиться, — бубнил он себе под нос. — Скажи на милость, какая притча...
Я молчал. Курил, думал о том, что вряд ли теперь успеем добраться вовремя, думал о Тасе, знал, как она волнуется, думал о том трудном, что мы ежедневно испытываем... Прошло часа два, пока удалось подсушить одежду и тронуться в путь. Воздух уже синел. Из-за сопок поднималась луна. Идти стало труднее, по многих местах, то ближе к берегам, то на середине, проступала из-под снега вода, следы намокали, чернели.
Время шло. Мы, вместо того чтобы напрямую двигаться вперед, часто переходили с берега на берег, отыскивая твердый лед.
— Следы черные! — кричал идущий позади Баженов, и я круто сворачивал в сторону.
Когда наконец-то обогнули Талиджак, часы уже показывали без малого восемь. «Все пропало», — подумал я, понимая, что по шесть километров в час нам не одолеть.
— Если считаете, моя провинка, так зря, — начал было Баженов, прикрывая от морозного ветра рукавицей лицо.
Я не ответил.
— Если б шли первым, тоже могли оха поймать, — не переставал оправдываться Баженов. — Так что зазря сердитесь...
— Я не сержусь. С чего ты взял?
— А молчите?
— Чепуха, — ответил я и прошел к берегу. Сел на валежину. Я знал: теперь уж к Новому году нам не успеть, никак не успеть. Было досадно. Я не верю ни в какие предсказания и глупые приметы, но тут вспомнил: тот, кто встретит Новый год один, будет весь год один... И прислушался.
В тишине промороженного, сухого воздуха пронесся храп.
— Олени! — Баженов вскочил.
По лунной реке, запрокинув рога, бежали олени, впряженные в легкие нарты.
— Эй! — закричал я и кинулся наперерез.
Олени встали. С нарт соскочил Покенов.
— Однако здравствуй, — любезно сказал он и подал руку.
— Здравствуй, здравствуй, — ответил я. — Опаздываем, понимаешь, опаздываем.
Покенов внимательно посмотрел на тяжело дышавших оленей. Они, наверно, проделали немалый путь. Потом посмотрел на нас.
— Однако, пожалуй, поедем, — сказал он. — Садись. — Он положил мне на колени кожаный мешок. — В Байгантай ходил. В магазин ходил. Береги однако. — И, тонко крикнув: «Эй-э!», побежал рядом с оленями.