Две жизни
Шрифт:
Но у меня никак не укладывается в голове смерть Ирины. Этого не может быть, чтобы она умерла! Я не верю... Нет, стоит мне только прийти в Байгантай, и я увижу ее. В эти дни я много думаю о смерти. Она разная, эта смерть. Хорошо, когда человек умирает от старости. Он постепенно гаснет. Гаснет его сознание, и вместе с сознанием гаснут желания, мечты, зовы. Мир умирает для старого раньше, чем умрет он сам. Но как больно, когда человек должен умереть в полном сознании!
— Рейку качай! — кричит Коля Николаевич.
И Мишка Пугачев качает репку. Он стоит на вершине косогора. Маленький, не больше муравья. Того и гляди, оттуда его сдунет ветром. Коля Николаевич прячет нос в рукавицу. Называет расстояние, угол. Я записываю. Чтобы карандаш был мягче, я держу его во рту... Не верю в смерть Ирины. Неужели никогда я не услышу ее смеха, ее голоса?..
«Ты что, Алеша, так на меня смотришь?» — Она смеется и грозит мне пальцем.
«Мечта и судьба, как это разно, — думаю я. — Не знаю, бывает ли так, что мечта воплощается в судьбу? У меня этого нет и теперь никогда не будет».
«Алеша, почему ты меня не спас?»
«Я хотел, но он успел раньше...»
Она горько усмехнулась и стала смотреть на реку...
«Тогда я не спас ее и теперь не спас», — думал я.
— Слушай, ты будешь работать? — Коля Николаевич трясет меня за плечо. — Ты спишь, что ли?!
Я записываю углы и расстояния от теодолита до рейки.
«Ха-ха-ха-ха, — заливается Ирина. — Я так рада, что всех вас вижу. Я буду еще громче говорить, а то вы давно меня не слышали...»
Я каждую минуту слышу ее голос. Я с ума сойду!
— Давай, давай, записывай! Хватит тебе задумываться, — кричит Коля Николаевич. — Думают только индюки...
Я записываю. Но самое нелепое — это то, что врач все-таки едет. Едет на вскрытие. К живой не ехал, к мертвой едет. Хоронить ее запретили. Вот уже шесть дней она лежит мертвая.
— Да это же издевательство! — кричу я.
— Слушай, я тебе серьезно говорю, кончай думать. Легче будет.
— А зачем мне легче?
— Ну, понес... Давай записывай... Рейку качай!
Удивительно, что за все эти дни я ни разу не вспомнил о Тасе. Будто для меня ее никогда не было.
Сегодня сбежал Резанчик.
Вместе с врачом приехал Градов.
— Что тут у вас творится? — строго спросил он, сбрасывая на пол тяжелый тулуп.
— Умерла Ирина Николаевна... — вздохнув, ответил Мозгалевский.
— Да, неприятная история... Я получил письмо от жены Костомарова. Умоляла вернуть мужа, будто это я увел его от нее или по моему распоряжению. Судя по письму, это высокопорядочная женщина, к тому же мать. Я не мог оставаться равнодушным к ее просьбе, поэтому и отозвал Костомарова. — Тут Градов повысил голос. — Тем более что семья является, как вам всем известно, основой государства, и мы не имеем права тут профанировать. Я уж не говорю о том, что надо думать и об авторитете экспедиции. Или экспедиция, тайга — это место для свиданий, любовных интрижек и дуэлей с заключенными из-за кухарки? — Он растопорщил свои круглые ноздри и пытливо посмотрел на меня, Мозгалевского, Колю Николаевича. — Так что же случилось с его пассией? — Он достал из кожаного чехольчика заварную ложечку и насыпал в нее чай.
— Почему вы так грубо говорите? — сказал я.
— Что? — Градов удивленно смотрел на меня.
— Почему вы так грубо говорите? — повторил я.
— Да потому, голубчик, что разврат я не терплю. Между прочим, где Лыков? — И, не ожидая от нас ответа, что-то насвистывая веселое, опустил ложечку в стакан с кипятком.
— Я не совсем понимаю ваш тон, — медленно сказал Мозгалевский.
— Все в свое время поймете. Но не думаю, чтобы это принесло вам радость. Нет, не думаю...
Вошел Лыков.
— А-а, Аркадий Васильевич, рад вас видеть. — Градов шагнул ему навстречу. — Прошу, прошу. Садитесь. Нам нужно с вами обстоятельно потолковать. Необходимо уточнить некоторые факты...
Лыков при этих словах быстро взглянул на меня и Колю Николаевича и потупился.
— Да, есть некоторые вещи, которые хотелось бы уточнить. Я попрошу вас, товарищи. Мне необходимо поговорить с Аркадием Васильевичем.
Мы вышли. Вышел и старик Мозгалевский.
— Черт, зря я грешил на радиста, — пробормотал Коля Николаевич. — Это вот кто сообщил в штаб. Гад!
Мы пошли к холодному дощанику. Там лежит Ирина. Там сейчас врач. Заплаканная, вышла из дощаника Тася. Вслед за нею, вытирая руки снегом, вышел врач.
— Сепсис, — сказал он, когда мы спросили, от чего умерла Ирина.
— Что это?
— Заражение крови.
— Заражение крови? Откуда оно? — растерянно сказал Коля Николаевич.
— Стерла ногу. Попала инфекция. Вот и все. Печально, но факт.
— Из-за того, что стерла ногу... — недоверчиво сказал Коля Николаевич.
— Не только из-за этого, — сказала Тася. — Она же ничего не знала, думала, Кирилл уезжает по делам... А когда все узнала, то ушла в тайгу. Она все время ходила, даже ночью...
— Бедняга, — сказал Коля Николаевич.
Мне было настолько тяжело, что я чуть не разревелся и, чтобы скрыть слезы, быстро ушел от дощаника, в котором лежала моя Ирина.
Похоронили мы ее на склоне горы Байгантай. Весной этот склон всех раньше оголяется от снега. Солнце в упор обогревает его. Он нежно дымится зелеными травами. С этого места видна Элгунь, виден и косогор, по которому будет проложена дорога, виден эвенкийский поселок...
Но ни Элгуни, ни поселка, ни косогора никогда не увидит Ирина. И поэтому не все ли равно, где она похоронена — на веселом ли склоне горы, на скучном ли? Все это нужно живым. Ей ничего не надо...
В тот же день, когда приехал Градов, к вечеру прибыли еще двое: начальник группы земляного полотна — маленький сухощавый блондин в пенсне, и главный геолог — тучный, с бледным грустным лицом человек.
Два дня они заседали, допустив к обсуждению одного только Мозгалевского, и вот сегодня стало известно, что скальный вариант забракован и назван «бросовым ходом».