Две жизни
Шрифт:
— Он здесь не живет.
— А где ж?
— А этого я не знаю. — И женщина, обдав нас холодом своих глаз, захлопнула дверь.
— Это она, — сказала Тася. — Его жена... Значит, он не живет с ней. Ушел...
Встретиться мне с ним удалось только через неделю, на улице. Он уже работал в другой организации и собирался на Север. О том, что скальный вариант забракован, Костомаров знал.
— Неужели все кончено? — спросил я его.
Он посмотрел на меня устало и горько:
— Я был в главке. Думаю, разберутся. Но пока многие верят Градову... Я скомпрометирован. — Он помолчал и сказал: — Я слышал, вы были в последний час у Ирины. Расскажите...
Как, какими словами передать то, что произошло в тот день?
— Она сидела на пороге и неотрывно смотрела вдаль. Было солнце, мороз отошел. Подтаивало.
«Здравствуй, Ирина!» — сказал я.
Она не ответила.
«Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?»
Не сразу она посмотрела на меня. Словно ей надо было сделать большое усилие, чтобы оторвать взгляд от той дали.
«Алеша...» — Она слабо улыбнулась. Было в ее улыбке что-то растерянное и грустное.
«Где ты была эти дни?» — спросил я, радуясь тому, что она назвала меня мягко и тепло Алешей.
«В тайге».
«Одна? И ночью? И все три дня?»
«Это не страшно...» — Она опять стала смотреть вдаль, поверх горных хребтов, леса, в сторону юга.
«Куда ты смотришь?»
Она оживилась:
«Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я видела его, смотрела ему в глаза...»
Я понимал, она говорит про вас, и все же спросил: «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами человеческого разума.
«Про Кирилла...»
— Тринадцать тысяч километров отделяли ее от вас, — сказал я Костомарову, — но я убежден, она вас видела. Вы этому верьте...
На этом записки в моих дневниках закончились. Но жизнь шла своим путем, и люди делали то, что им надлежало делать, хотели они того или не хотели. Окончательные изыскания правобережного варианта были проведены. Градов настоял на принятии этого варианта, и уже готовился проект, но сначала что-то помешало, а потом грянула Великая Отечественная война. Костомаров погиб в бою. Мозгалевский умер от голода в блокадном Ленинграде. Остальные, кого я знал по изысканиям таежной экспедиции, как-то затерялись. И все дальше уходили время и события тех лет. И вот недавно я повстречал в Москве Колю Николаевича. Он потолстел, облысел, давно уже работает начальником партии. Вспомнили многое, и посмеялись, и погрустили. И тут я от него узнал, что дорога на Элгуни строится, что принят скальный вариант. Комиссия министерства, утвердившая его, дала высокую оценку. Это было радостно, но как жаль, бесконечно жаль, что не узнает об этом Костомаров. Не узнает и Мозгалевский, хотя это он из блокадного Ленинграда, умирая, послал письмо в Москву, защищая скальный вариант. Не узнает и Перваков. Не узнают многие. Да и мне было нелегко все эти годы носить в душе «бросовый ход».
— Как же все-таки начал вторую жизнь наш вариант? — спросил я Колю Николаевича.
— Это длинная история. Лавров вмешался.
— Он жив?
— Жив старик. Я видел проект, отличная штука, — говорил Коля Николаевич, отпивая коньяк из рюмки. — Представляешь, по косогору идет железная дорога. Внизу река. Паровоз, выворачиваясь на кривой, тянет состав на другую кривую, и река снова сверкает под колесами поезда. И дальше бежит паровоз, прижимаясь к скалистой выемке, врезаясь в новую кривую. И таких кривых двенадцать штук...
— Постой, постой, это обход Канго?
— Точно. Ты до сих пор помнишь?
— Ну как же! Я об этом не раз вспоминал.
— Да, Канго, это решено талантливо... А Кирилл был скушан. Здорово Градов подловил его с Ириной.
— Где сейчас Градов?
— Не знаю. Не слышно.
— А о Костомарове помнят?
— Да. Но в этом ты виноват. Помнишь, назвал ручей его именем?
— И что?
— Так вот, на том месте разъезд, и называется он Ручей Кирилла... Чего ты задумался?
— Думаю о том, какая страшная сила — разочарование. Помнишь Первакова? Ведь он так и ушел с мыслью, что работал весь год зря.
Коля Николаевич неожиданно засмеялся:
— А ты помнишь, как Соснин кричал: «Главное — не унывать! Не унывать ни на минуту. Иначе гибель!»
— Где он сейчас?
— По дурости подорвался на мине. Но главное — не унывать! — сказал он, посмеиваясь. — Даже если разочарование, не унывать. Да и какая разница: правобережный или скальный? Правобережный дороже, скальный — дешевле. Какая разница!
— Но это же цинизм, — перебил я его.
Он иронически посмотрел на меня:
— Почему цинизм? Есть более точное определение: практицизм. Мы теперь уже не те доверчивые ребята, какими были тогда...
— И что же, это дает тебе право так равнодушно говорить о том, чем жили мы тогда, из-за чего страдали, готовы были отдать жизнь? Не все ли равно, каким путем идти, — с горечью повторил я его мысль, — с жертвами или без жертв, с ошибками или без ошибок? Ошибки, они оплачиваются слишком дорогой ценой. Из-за них люди раньше времени устают, разочаровываются, начинается безверие.
— Да ты, я вижу, философ, — насмешливо сказал Коля Николаевич, отпивая коньяк. — Вот уж это совсем напрасно. Это нынче дешево стоит.
И тут я увидел то, чего не заметил сразу. Передо мной сидел самодовольный человек, как видно, привыкший к коньяку, к хорошей закуске, приучивший себя жить без борьбы, удовлетворенно избирать тот путь, который не вызовет осложнений. Мы сидели еще рядом, я еще не ушел от него, но уже знал — сегодня потерян товарищ по трудной далекой юности, потерян человек, не сумевший пронести мечту о великом счастье, без которой невозможно жить.
Сознавать это было горько. Но утешало то, что в далеком краю, где безумолчно шумит на каменистых перекатах Элгунь, где, мрачно насупясь, стоят громады сопок, где на тысячи километров раскинулась глухая тайга, строится дорога, и настанет день, когда веселый поезд промчится по гористым скатам, громко прогудит над ручьем Кирилла, прошумит весенним ветром над заросшей горным дубняком могилой Ирины и скроется вдали, легко уносясь в тот бескрайний простор, куда так трудно было пробивать этот путь.