Дверь Ноября
Шрифт:
Лене до такой старости было ещё с полвека, но…
«Если она вдруг признается, что ей уже триста лет, я не удивлюсь», – билась в голове нелепая мысль.
Лена вздохнула, вытянула альбом из разжавшихся Янкиных рук… и рассмеялась, и сила скрылась за беспечно-подростковой улыбкой, за лукавым прищуром:
– Ладно, милый ребёнок, как хочешь. Не сейчас – так потом. В верное время, в верном месте… Будем считать, я и так всё знаю.
Это не было похоже на угрозу, да и улыбка была самой беззаботной, но…
– А я –
– Не знаешь? – с сочувствием в голосе протянула Лена. – Вот ведь зараза он, да?
Янка замерла с поднятой ногой:
– Кто?!
– Никто!
– Но… ты сейчас сказала: «Вот ведь зараза он»! Кто «он»?
Лена усмехнулась: быстро дёрнула уголком губ и только затем выдохнула носом короткий смешок-«пф».
– Тебе послышалось.
– Да слушай, что вообще…
Лена перебила её, приложив палец к губам, и кивнула куда-то за спину Янки. Та обернулась, но ничего не увидела – вдалеке толпа ребят гоняет мяч, на берегу в задумчивости курит тот мужик… Когда Янка повернулась обратно, Лены, разумеется, уже не было.
Ещё минуту назад Янке хотелось сбежать на край света, а теперь стало страшно сойти с моста. Вдруг кто ещё встретится? И снова с вопросом: «Откуда у тебя этот кулон?»
Она и сама не хотела вспоминать, откуда.
За спиной почудился смешок Лены, но когда Янка круто развернулась, выдохнув: «Да чего тебе нужно?!» – то поймала только удивлённый взгляд мамочки, с усилием вкатывающей на мост коляску.
«Я всё-таки схожу с ума, – горько вздохнула Янка, облокотившись о перила. – А говорят ещё, что психи счастливее нормальных людей! Утопиться, что ли? Случайно. Как Офелия…»
Рыбка как живая выскользнула из-за ворота и повисла на цепочке, раскачиваясь туда-сюда, в такт сердцу, тумс-тумс.
Мается, мается налитый золотом маятник…
Золотом? Подвеска стальная! Янка схватила рыбку, обжигаясь, сжала её в кулак, но свет толчками выплёскивался, как золотая краска, и даже ладонь не была помехой – при вспышке сквозь кожу просвечивала каждая косточка, словно на рентгене.
«Я… я задыхаюсь», – поняла Янка вдруг. Жар упругим комом перетекал из рыбки в грудь и обратно, мешая дышать самой, подчиняя своему пульсу.
Янка почувствовала себя бомбой, которая может взорваться в любой момент.
«А если… и вправду – взорвусь? Что я такое? Во что меня превратила эта рыбка?!» – колотилось в висках.
Янка отшатнулась от воды, шагнула назад раз, другой, а свет бился птицей в ладони, словно сжимаешь в горсти собственное сердце…
Тум-тум-ту-ту-т-т-т…
И в тот момент, когда Янка должна была уткнуться в перила, мир исчез вместе с пульсом. Фантазия охотно дорисовала толкающую в плечо – тянущую на себя? – руку, на ногте среднего пальца которой издевательски улыбался смайлик.
Уже заваливаясь назад, уже замечая краем глаза позёмку, треснувший асфальт и щербатые кирпичи… Янка отчаянно дёрнулась,
Старательно не обращая внимания на испуганно-подозрительный взгляд той мамочки с коляской, Янка заправила рыбку за ворот, поднялась на ноги и похромала домой. Можно было сколько угодно говорить себе, что всё почудилось… только поверить в это с каждым разом было всё труднее.
…Лену она увидела, когда отошла метров на двадцать и обернулась. Та шагала по перилам моста, словно по тротуару, а понизу рядом целеустремлённо топал большой белый пёс.
Вот посреди моста Лена, взмахнув руками, спрыгнула с перил, остановилась, что-то говоря псу, а тот склонил голову набок, словно внимательно слушает… а потом чуть привстал на задних лапах и от души лизнул Лену в щёку.
Янка отвернулась и зашагала прочь. Ощущение, что пёс действительно внимательно слушал, развеялось.
Лена обернулась и проводила девочку серьёзным взглядом.
– Смешная, – задумчиво произнесла она. – Да, Лохматый? Такой милый ребёнок, даже жалко.
Пёс фыркнул – то ли соглашаясь, то ли наоборот.
Мгновение знания. Лена
В пятнадцать все такие смешные и взрослые, не то что через десять, двадцать, да хоть пятьдесят лет, у кого как. Нет, потом этой веры в свою взрослость уже так просто, авансом – не добиться. Только через сотни дорог, потерь, расставаний и встреч, через собирание себя и мира по осколкам, на двусторонний скотч или на шотландский, или хотя бы на недопитый кем-то портвейн поздней ночью в одиночестве на чужой кухне… да даже чай сгодится, если, конечно, выпит в верное время, в верном месте, как надо.
В пятнадцать… В пятнадцать – две русых косы, хотя нет, не косы – так, туго утянутые косички с тёмными бантиками, заколотые в причёску, какая мелочь, вот через пять лет… Но даже и тогда, в двадцать, с тяжёлым золотым узлом на затылке, можно было бы, пожалуй, позавидовать тёмным кудрям этой Янки, зачем-то прячущей такую красоту под капюшоном… А уж сейчас что о себе говорить, не волосы, а смех один, смех и грех.
Можно и в другом девочке позавидовать: умению пугаться неизвестного… и упрямству, с которым она цепляется за свой мир. А ещё – живому времени и незнанию своей природы, и дару, который девочка оценить не может, и…
Давай честно, а? Завидовать нечему, девочка не представляет, во что вляпалась, наверняка себе уже придумала удобное объяснение про глюки, сны и переходный возраст, знаем, проходили, как же она похожа на… Ладно, об этом не будем. Тут не завидовать нужно, а пожалеть. Уметь бы только, помнить бы, каково это, да?
И всё-таки зависть есть – у неё всё впереди. Восхитительный и болезненный процесс познания себя…
Дай мне подержать твою рыбку, милая девочка с горькими глазами.
Дай мне подержать рыбку, и я, так и быть, скажу то, что ты ещё не знаешь.