Дверь внитуда
Шрифт:
«Еще одна?» — мелькнула неуверенная мысль и тут же сменилась неизвестно откуда взявшейся уверенностью: не еще одна, а та же самая, теперь выглядевшая совершенно иначе. Только глаза… глаза птицы остались почти прежними.
«Птица-оборотень, днем серая, ночью золотая», — как-то отстраненно подумала я, снова покачиваясь на волнах чудесной песни, которую невозможно было не слышать, которой невозможно было не наслаждаться. Она мешала вымысел с явью, заставляя забывать обо всем наносном, фальшивом и ложном, она, словно дождь, пролившийся в пустыне, питала и ласкала душу.
Голос птицы все креп, и, закончив
Рядом со мной послышался сдавленный хрип. Повернув голову, я увидела: ЛСД не спит, в затухающем свете от аннигилировавшей птички были четко видны совершенно безумные глаза куратора. Он выглядел так, будто увидел бога и смерть одновременно. Шокированным, напуганным, безнадежно запутавшимся, потрясенным и очень-очень несчастным.
Последняя искра погасла в полумраке. Ночью в городе, в отличие от дачи или деревни, никогда не бывает темени. Слишком много фонарей, машин, мающихся бессонницей людей, жгущих свет в квартирах. Когда остался только свет за окном, я спросила, стараясь, чтобы голос звучал невозмутимо:
— Ты чего такой шокированный? Из-за птички или оттого, что опять проснулся не там, где засыпал?
— От всего, — глухо уронил Сергей Денисович, очень осторожно, словно я была изготовлена из суперхрупкого фарфора, разомкнул объятия и сел на кровати, закрыв руками лицо. — Этого не должно было случиться. Я очень виноват перед тобой, Гелена.
— Интересно, куда исчезла птичка и зачем она устроила концерт? Благодарила за кашу? — начала я с самого интересного вопроса. Аспект длины и глубины кайстовой вины меня как-то не особенно трогал.
— Кашу? Какую кашу? — почему-то удивился куратор, словно птичка должна была есть исключительно ананасы в шампанском. Так удивился, что даже страдать временно перестал.
— Гречневую. Ей очень гречка понравилась и, кажется, ванильные сухари, — ответила я и объяснила: — Не могла же я очередную гостью голодной держать. Птица вечером по-другому выглядела, серая с рябинами, только глаза такие же оставались. Кстати сказать, не знаешь, какой она породы, почему пела и куда исчезла?
— Эти птицы волшебные, почти равные богам создания. Они редко поют, — судорожно вздохнул ЛСД, — их песня — пламя светлогорящее, сжигающее плоть, воскрешающее душу. Спев, она освободила свой дух для полета в иное пространство, где снова возродится. Думаю, ее песня была… — Куратор запнулся, но все-таки закончил: — Своего рода благословением.
— А как их зовут, этих птиц? Они в твоем мире водятся?
— Залетают. А слова, воплощающего имя, в вашем языке нет, — немногословно не столько прояснил, сколько больше запутал Саргейден, явно не горящий желанием просвещать меня в области иномирной орнитологии.
— О, гм, ладно. А в чем ты виноват? — все-таки уточнила я, припоминая недавние страдания на неизвестную тему. Лучше уж сразу ситуацию прояснить, пока кто-нибудь где-нибудь еще больше не запутался и не застрадался.
— Этого недостаточно? — не оборачиваясь, повел куратор плечом в сторону кровати.
— Ну… мы же утром все обсудили. Это что-то вроде безусловного рефлекса, наложенного на сознание магией ритуала, в который ты влип исключительно по молодости и от незнания. На что злиться-то? Ничего предосудительного ты не делаешь, развратных действий не предпринимаешь, оскорблений не наносишь. Того гляди я через недельку-другую настолько привыкну, что начну второго ботинка ждать.
— Что? — как-то вяло удивился куратор.
Я в ответ пересказала анекдот про пьяного студента, летящую в стенку обувь и обязательный удар второго ботинка, без которого привыкшие к беспокойству соседи не могут заснуть.
— Вот так привыкну и, если к середине ночи никто толкаться не начнет, буду просыпаться и мучиться бессонницей, — со смешком заключила я и предложила вполне благожелательно: — Давай спать.
— Я пойду.
— А как заснешь, снова сюда телепортируешься? — фыркнула я. — Или вообще больше не ляжешь?
Судя по молчанию мужчины, я угадала. Вздохнув, предложила уже тверже:
— Ложись, Саргейден, места хватит. У тебя слишком много работы, важной и такой, которую никому не препоручишь, не стоит жертвовать сном из-за личных обид и амбиций. Ты не воняешь, не храпишь и не перетягиваешь на себя одеяло, я не в претензии.
— Не подобает девушке говорить та… — начал Ледников, запнулся, почему-то уставившись на свое запястье, словно в зеркало мира, заткнулся (наверное, о спаленных веревках вспомнил) и лег. На самом краю кровати, стараясь оставить между мной и собой максимальное расстояние, ладно хоть меч не положил. Не знаю, есть ли у куратора личное оружие, но с него сталось бы сходить к Конраду и одолжить его большую острую махину, именуемую Серп. Не пошел, и ладно. Длиннопалая рука с черными ногтями расслабленно вытянулась поверх простыни. Больше мы не разговаривали, и под едва слышный звук чужого дыхания я заснула вновь удивительно быстро.
Где-то ближе к утру я сквозь дрему почувствовала, как меня снова подгребли ближе и прижали покрепче к груди, но не проснулась и вырываться не стала. Ну его, спать хотелось сильнее, чем бороться за свободу передвижений в кровати. А утром, когда я открыла глаза под звонкие стрижиные крики за окном, куратора уже не было.
Зато на кухне, стоило мне заняться яичницей на завтрак, возник довольный жизнью Конрад. Такой умиротворенно домашний, в светлых джинсах и белой рубашке нараспашку. Вампир жаворонок! Кто скажет, что клыкастые — создания ночные и на рассвете уползают в гроб, дабы замереть в оцепенении между жизнью и смертью, больше не поверю. Какой гроб и какая кровь, если он так на сковородку с жареной колбасой смотрит, будто вместе с ручкой сожрет, не отходя от плиты? Ухмыльнувшись, я чмокнула родственничка в щеку, шустро напластала еще колбасы и вытащила из холодильника три дополнительных яйца.
Куриных, ясное дело, аннигилировавшаяся птичка ничего снести не успела, впрочем, лоток с бумажкой тоже пустым оставался, так что пришлось с мечтой о торжественном вручении даров-гуано распрощаться.
Пока возилась с самым простым завтраком в мире, начала в красках расписывать ночной концерт золотой птицы. Очень хотелось поделиться с другом той радостью и восхищением, которые навсегда обосновались в моем сердце.
— Стало быть, для вас пел благословляющую песнь феникс, — констатировал Конрад с задумчивым и одновременно, пожалуй, донельзя довольным видом.