Дверь
Шрифт:
Петров все высматривал ей жениха, все глаза проглядел. Он не воспринимал Любу как женщину, только как радостного для себя дружка с женским наличеством, только как парадную дверь, выпускающую его на свободу.
Петров еще погулял по набережной. Зачем-то купил в сувенирном ларьке деревянную расписную ложку, от которой несло подделкой, халтурой и еще чем-то неуважительным. И вдруг сник. Настроение его угасло. Заболела поясница.
Он поймал такси и поехал в Дом творчества, думая о том прекрасном времени, когда можно было, не боясь фальшивой ноты, давать домам такие названия: Дом творчества
Вдоль флигеля, где жил Петров, прохаживался художник Авдей со свертком под мышкой. Увидев Петрова, он заулыбался и как бы толкнулся к нему.
– Не ждали?
Петров действительно его не ждал.
– Я не в обиде, - сказал Авдей.
– Но у меня так заведено: сказано сделано. Я думаю, у художника перво-наперво должен быть порядок по моральной части. Иначе не сделаешь вещь. В лучшем случае накрасишь картинку. Правильно я говорю?
– Наверное, так, - сказал Петров.
– Вот. Я принес.
– Авдей протянул ему сверток.
И тут из флигеля вышла Люба.
Авдей посмотрел на нее с неприязнью.
– Эта пусть уйдет, - сказал он.
– Я стучал - не открыла.
– Так я в окошко видела, что это ты. Зачем же открывать-то. Вот пришел Александр Иванович - и пожалуйста. Ты же к нему идешь, не ко мне.
– Ты что, не была в общежитии?
– спросил Петров.
– Была. Никого. Пусто... Скучно...
– Эта пусть уйдет, - упрямо повторил Авдей.
– При ней я и разворачивать не стану.
– И добавил, сбавляя пыл: - Не поймет. А вякать полезет.
– Пойду прогуляюсь, - сказала Люба и пошла к лестнице, ведущей к морю.
– Ты недолго!
– крикнул ей вдогонку Петров.
– Ужинать будем! Никакой неловкости от ее присутствия он не испытал, напротив, почувствовал тоску и тревогу, когда она пошла к морю.
В комнате Авдей развернул сверток и поставил на стол у окна череп.
Петров вздрогнул. Ему стало неловко за Авдея и за себя. За то, что он чего-то ждал.
Череп был темен. Не было в нем стерильной бежевости школьного пособия - его настоящесть отталкивала. От него веяло тысячелетиями беды. Висок у него был пробит. Голые челюсти, казалось, смеялись. Он стоял на эбонитовой пластине. Вертикально. Даже чуть наклоненный вперед - под основание черепа был поставлен плексигласовый кубик. В передней части пластины белела гравировка: "Череп скифа с наконечником стрелы. V век".
– Ни у кого нет такого, - сказал Авдей.
– Только у вас. Будет стоять на письменном столе. Знакомые от зависти усохнут. Красиво, когда у ученого на письменном столе стоит череп скифа.
– Где взял?
– вяло спросил Петров.
– Прошлым летом на каникулах работал с археологами... Я бы не тронул, но он же с наконечником.
– Авдей потряс череп, в нем забрякало что-то. Загляните в дырку.
Петров, как завороженный, наклонился к черепу.
– Да вы его в руки возьмите. Я же его растворами обработал.
Кровь толкалась у Петрова в висках с шумом. Петрову казалось, что ее ток слышен на расстоянии.
Он взял череп, заглянул в отверстие, стараясь не заслонять головой свет. В черепной коробке чернел, как окаменевший червь, продолговатый предмет, длиной с указательный палец. Изъеденный, спекшийся.
–
– Железо. Железо всегда такое, будто горелое... У художника на столе череп скифа тоже красиво.
"А с пулями тебе черепа не попадались?" - хотел спросить Петров у Авдея. Но не спросил. Уж больно суров был Авдеев взгляд, устремленный то ли в прошлое, когда скиф еще на коне скакал и кричал что-то по-скифски, то ли в будущее, когда у самого Авдея будет свой письменный стол, а на нем череп скифа, а он, Авдей, сидит в кресле задумчивый и просветленный.
...Женька Прошкин вытолкал тогда Петрова из вагона - точнее, Петров и влезть в вагон не успел. Женька Плошкин поставил босую ногу на стриженную под машинку голову Петрова и сбросил его на землю. И сам спрыгнул.
– Тупарь!
– кричал Петров.
– Ты что, охренел? Как звездорезну!
– Он схватил доску.
А Плошкин стоял на коленях. Его рвало.
До Петрова докатил запах, и он все понял. Но и поняв, через страх, через отвращение, подошел к вагону и, встав на цыпочки, заглянул. В вагоне лежали два трупа: мужчина-солдат и женщина. И голова женщины откатилась.
Или взять сон из серии "Военные воспоминания".
Проходили они дом насквозь, с улицы во двор. Прошли темным коридором, там еще пузатый комод стоял, - какой-то жмот его из квартиры выставил, а на дрова пустить пожалел. Дверь во двор была распахнута, дом барачного типа, а посреди двора голубой горшок. Петров замер в дверном проеме, уставился на горшок. Наверное, поставили его к заднему колесу телеги, когда грузились, потом уехали и горшок забыли. И тут Каюков схватил Петрова за шею и повалил на спину. Медленно падая, сопротивляясь падению, Петров увидел в доме, запирающем двор с левой стороны, в чердачном окне немца с винтовкой. Выстрел увидел. И как ударила пуля в дверь там, где только что была его голова, услышал. И, лежа на спине, на Каюкове, дал Петров по чердачному окну очередь из автомата. Но немец уже ушел. Потом Каюков и Лисичкин ставили Петрова к пробитой двери, и получалось, что пуля должна была продырявить петровский череп, как капустный кочан. "С тебя приходится".
И кричал Петров во сне детским хрустальным голосом.
– Да, - сказал Петров, поставив череп на стол.
– Череп.
– Я знал, что он вам понравится. Его зовут Мымрий - скифское имя. И вы его так называйте. У меня такое чувство, что он отзывается. Скажешь, когда придешь ночью: "Привет, Мымрий!" - и чувствуешь: отзывается. Осуждаете, что обратно не закопал, - ему же на воздухе лучше, я так считаю...
– Вдруг Авдей схватил Мымрия со стола, быстро завернул в газеты и метнул глазами по комнате.
– Где ваш чемодан?
– А в чем дело?
– Эта Любка идет.
Петров почувствовал, как тепло шевельнулось у него в груди. Он вытащил из-под кровати дорожную сумку и раскрыл ее.
Когда Люба вошла в комнату, сумка уже стояла под кроватью.
– Отдал?
– спросила Люба у Авдея.
– Ну и вали. Нечего тут.
– Может, поужинаем?
– вмешался Петров.
Но Авдей уже шел к двери.
– Вы ужинайте без меня. У меня еще деньги остались. Кроме того, нужно сдерживаться, это распущенность - все время кушать.