Дверь
Шрифт:
Он, конечно, опоздал. Петров уже все оформил. Стоял в кафельном коридоре а трикотажном тренировочном костюмчике, тесноватом, держал под животом целлофановый пакет с мылом, мочалкой и конфетами. Эразм вошел шумно, в большущей лохматой собачьей шапке. Вместо приветствия спросил:
– А где твоя?
– Дома. Кто сейчас зимнюю шапку носит?
– Я спрашиваю, где твоя Евдокия? Она может мне свиную ножку устроить, чтобы запечь? Гость приезжает из Лиссабона. Чем-то кормить надо. Не курицей же. Ариша, первая
– Вернись к ней. Она похорошела.
– А куда я свою Феню дену? Тем более с таким задом?
– Эразм оглядел Петрова.
– Зубную щетку взял?
– Взял.
Вышла сестра, мудрая, как няня в детском саду.
– Больной Петров, пойдемте на отделение.
– Я сейчас!
– крикнул Эразм.
– Пальто и шапку сдам и приду.
– Вам нельзя, - объяснила ему сестра.
– Можно. Здесь меня уважают.
Сестра привела Петрова в холл, где были накрытые бледными скатертями столы: и столовая отделения и гостиная - стояли здесь телевизор, диван и два кресла.
– Из кого это у него шапка?
– спросила сестра шепотом.
– Из собаки по кличке Леда.
– А я думала, медведь. Такой медведь есть - панда.
Больные сидели, ходили, читали, стояли у окон. Одни были нормального цвета, даже с румянцем, другие бледные, в желтизну. Петров спросил сестру о причинах такой странности. Она ответила, приподняв брови:
– Так одни же до операции, другие же после - такая вот разница. Посидите тут тихонько на диване.
Прибежал Эразм в плотносвязанной кофте.
– Шерсть ламы!
– И скрылся в ординаторской.
Сестра из приемного покоя привела сразу двух начальниц: старшую сестру отделения - высокую, стройную, даже несколько вытянутую, и угрюмоватую пожилую сестру-хозяйку.
Петрова отвели в палату. Показали койку. Выдали пижаму, халат, треть простыни вместо полотенца, сказав: "Сейчас полотенец нет. Может быть, будут потом".
Петров оглядел сопалатников.
– Здравствуйте. Насколько я понимаю, вы все, так сказать, уже...
– Еще не "уже", но уже оперированные, - ответил за всех тощий кашляющий человек с фиолетовыми впадинами глаз.
Прибежал Эразм. Пощупал кровать.
– Мягкая. Не на проходе - не будет дуть. Идем на лестницу. Надевай халат.
На лестничной площадке у телефона-автомата Эразм ткнул Петрова пальцем в грудь.
– Как тебе уже говорил Дранкин, легкое отрежут целиком.
– Он этого не говорил.
– Ну, я говорю - бронх поражен у самого корня. После операции химию назначат и лучевую терапию.
– Это зачем?
– Ты же взрослый человек, Петров, и не трус.
Петров смотрел на больных, на их перемещения по вестибюлю и лестнице. Они не были ни унылыми, ни удрученными. Некоторые громко говорили
– Тут у всех рак?
Эразм бросил на него быстрый взгляд.
– Почему у всех? Разное. И у тебя, я же тебе объяснял, черт возьми, еще неизвестно что. Отрежут легкое, пошлют в институт на анализ, тогда узнаем. Будем надеяться, если рак, то какой-нибудь вшивенький, не тигр.
– Их много разных?
– Хватает.
– Эразм повернулся как-то неловко, ударился затылком о телефон-автомат: - Позвоню-ка Изольде. Наверное, она уйдет от меня. У нее молодой хахаль есть. Але! Але!.. Пегги! Это я - Эразм. Я Петрова положил... Привет, Голосистый! Это я не тебе...
– Эразм повесил трубку; неподалеку от них стоял невысокий узкоплечий больной с повязкой на шее, смотрел на Эразма и улыбался.
– Привет, доктор, - прошептал он.
– Режете?
– Завязал, - сказал Эразм.
– На хрен надо. Плаваю. На Каморских островах видал какие девки?
Больной прижал к горлу аппаратик, похожий на пальчиковый фонарик, голос раздался роботоподобный:
– Видел по телевизору. Красивые девки - ровные.
Эразм чиркнул пальцем по шее:
– Это же я тебя?
– Вы.
– А теперь?
– Левое легкое. Сам Дранкин.
– В роботоподобном, неокрашенном голосе все же прослушивалась гордость.
– Меня в институт везли, я убег. Здесь атмосфера здоровая, как в полевом госпитале, люди душевные. Врачи профессионалы. Здесь я больной и все, как все советские больные. А в институте, там люди штучные, и страдания у них штучные, и подход к ним вроде бы как по конкурсу.
– Петров, это Голосистый - моя работа.
– В глазах Эразма Полувякина слезами поблескивала грусть.
– Не только ваша: почку - Николай Николаевич, желудок - Нина Алексеевна, легкое - сам Дранкин.
Глаза Петрова, наверное, полезли из орбит.
– Да вы не нервничайте.
– Голосистый отнял аппаратик от горла и засмеялся пузырчатым шепотком.
– На войне у меня за один день тридцать три ранения получилось, шрамы - тоже живая ткань.
Эразм похлопал Голосистого по плечу, в этом фамильярном жесте была нежность. И Голосистый прижался к груди Эразма виском.
– Голосистому я горло делал. Другие после такой операции чуть пищат, а он, слышишь, поет. Он известный закройщик Илья Лукич Аракелов.
– Модельер-закройщик. Приходите, костюмчик построю, английские лекала имею.
– Ты на работу сообщил?
– спросил Петрова Эразм.
– Нет еще.
– Звони. Я приду в среду. Принесу селедку. Своей-то записку оставил?
– Оставил, - сказал Петров.
Эразм вошел в раздевалку, но вернулся в своей гигантской шапке, дал Петрову несколько двухкопеечных монет, нашарив их по карманам.