Дверь
Шрифт:
– Я думаю, будет честно, если я уйду от тебя не после операции, а до. Чтобы на операцию ты пошел свободным.
– Это очень благородно с твоей стороны, - ответил Петров.
Софья уходила улыбаясь и пошевеливая пальцами поднятой руки, как это делают фигуристки, посылая привет по телевидению своим близким с чемпионатов Европы и мира.
Петров тоже махал ей и радовался, что они оба такие интеллигентные.
Но вдруг его охватил страх, какой-то жуткий, животный страх, и он побежал по пустым улицам, по набережным, вдоль воды с насквозь проржавевшими
На следующий день, едва Петров позавтракал, в холл заглянула дочка Анна и поманила его.
– Тебе гулять можно?
– Можно.
– Пойдем. Не хочу я тут сидеть. На, возьми.
– Анна протянула ему тяжелый полиэтиленовый мешок с напечатанными на нем женскими лицами, остекленелоглазыми и густо напомаженными.
– Мешок вернуть?
– спросил Петров.
– Небось заграничный.
– Не нужно. Я их терпеть не могу - наркоманки. Давай быстрее. Потом переложишь в холодильник сметану и ветчину. А сейчас брось на кровать. Я с Гульденом.
Погода была теплая. Снег подтаивал. Идти было скользко. Обрадованный Гульден скакал на Петрова и сбоку, и сзади, и на грудь.
– Хотела взять Антошку, - сказала Анна.
– Да нечего ему тут делать.
– В каком смысле?
– В прямом. Думаешь, приятно смотреть на обреченных людей?
– Ты всегда была исключительно откровенной девочкой.
– Как фамилия твоего завотделением?
– Дранкин.
– Он. Я справлялась - классный специалист, самый лучший. Кстати, ты нацарапал ногтем в "Модильяни"?
Петров хотел сказать: "Эразм", но, помычав, все же сказал:
– Я.
– Это твое хулиганство Антошка взял на себя. Представляешь, он тебя любит. Нас с отцом игнорирует, а тебя любит. Па, может, у тебя есть какие-нибудь желания? Скажем, куриный бульон с домашней лапшой?
– Нету, - сказал Петров.
– Па, Сергей хотел перевести тебя в институт к профессору Герману, но ему посоветовали не волноваться - на сегодня в Ленинграде нет лучшего хирурга по твоим делам, чем Дранкин. И атмосфера у вас на отделении, говорят, душевная, и коллектив, утверждают, как на подбор.
– На подбор и есть, - заявил Петров с гордостью.
– Они тут не в игрушки играют, не прыщики йодом смазывают, им тут фанфаронствовать некогда - нужно спасать людей.
Дочь усмехнулась.
– Вот и не прав ты, па. Они не спасают - они работают. Стоит им вместо работы начать спасать, как все тут и кончится. Или, наоборот, начнется невесть что. Проводи меня до трамвая.
На остановке Петров присел на корточки, а Гульден, встав на задние лапы, лизнул его в нос.
Петров махал вслед уходящему на мост трамваю. Ветра не было, но глаза его слезились. "Нервы ни к черту, - подумал он.
– Нужно попить транквилизаторы. Хотя с чего бы моим нервам так расшататься? Глупо".
Вернувшись на отделение, Петров увидел своего сына - Аркашка держал за локоть старшую сестру и что-то там декламировал. А она смотрела на него обреченно, как Снегурочка, уже начавшая подтаивать.
– Отец!
– воскликнул Аркашка и пошел, протягивая к
Петров знал, что Аркашка проделывает все это для персонала, и все равно ему было приятно.
– Ну ты даешь, - прошептал ему на ухо Аркашка.
– С чего у тебя эта дрянь завелась? От страха перед мамашхен?
– Ты что, изменил к матери отношение?
– спросил Петров.
– Да нет. Но ты пойми тоже - случись с тобой что, она же на меня навалится всей своей массой. К Анне она не полезет. Анна от нее сановным мужем заслонилась. Ей перед кем-то возвышаться надо. Так что ты тут без глупостей - выкарабкивайся, неси свой крест.
– Аркашка обнял Петрова за плечи, и Петров почувствовал искренность в этом объятии.
– Кстати, на вот тебе гостинец.
– Аркашка достал из кармана прозрачный кулечек с конфетами в розовых фантиках - "Мечта".
– Харчей тебе муттер и швестер принесут, а это сестричкам раздай для подхалимства - дефицит. Мало ли, потребуется лишний укольчик. Девки эту "Мечту" ух как любят. У меня в Москве одна гражданка к ним доступ имеет. Но засылает мало. Гражданки теперь стали жадными.
Аркашка повздыхал, поглядывая на больных и сестер.
– А у вас ничего тут. Больные благообразные, не раздутые от трагедии мордовороты. И кадры есть. Ишь как копытцами бьет.
Мимо проходила сестричка Лидочка, та, что подзывала Петрова к телефону. Она была без халата, в вязаной шапочке и длиннющем шарфе: работу закончила, шла домой. Аркаша догнал ее, как-то естественно опустил на ее оторопевшую ладонь конфету "Мечта" и сказал:
– От моего папы. Вам. Вон мой папа сидит. Не обижайте его.
Лидочка посмотрела на Петрова с укоризной, покраснела и пошла, и заслонилась от Аркашки стеклянной дверью. Но Аркашка уже не смотрел на нее.
– Вспомнил!
– Аркашка шлепнул себя по лбу.
– У тебя десятки не будет?
Петров сходил в палату, принес десятку.
– Ну, как ты меня понял - без глупостей.
– Аркашка снова обнял отца за плечи.
– Мать говорит, ты свои вещи из дома унес.
– Унес.
– Петров кивнул.
– Унес. И закопал.
– Па, у тебя нет такой мысли, что ты в мою квартиренку, а я к мамашхен?
– Нет. Ты не волнуйся, если и будут мысли, они будут проще.
– Па, ты взрослеешь бешено. Скоро я тебя на "вы" буду звать. Аркашка постоял, раздумывая о чем-то, видать, для него важном.
– Выйдем, наконец сказал он.
– Пальтецо у тебя где?
У решетки, ограждающей территорию диспансера, среди обычных "Жигулей", "Москвичей" и "Запорожцев" стоял оранжевый "Вольво".
Сначала из машины показалась щиколотка в тонком чулке, затем сверкающее колено, затем пушистая юбка, затем полы шубы из серого зверя, затем шарф толстой вязки, затем волосы соломенного цвета. И вот она распрямилась: Аркашка был высок, но она выше его на голову, и на какую голову - сплошные зубы для улыбок и для колки орехов. После первого ослепления зубами можно было рассмотреть детские глаза и детский выпуклый лоб.