Движение
Шрифт:
— Я и не думаю, сержант Шафто.
— Я не застал гражданскую войну, но мальчишкой слышал рассказы тех, кто в ней выжил. И я видел те улучшения, которые война принесла Ирландии, Бельгии и другим странам. Менее всего я хотел бы участвовать в таком на английской земле.
— Не участвуйте.
— Простите?
— Не участвуйте ни в чём таком, сержант Шафто. О, поезжайте в Равенскар… — С этим словами Комсток приступил к операции по слезанию с лошади, столь очевидно опасной и для неё, и для седока, что сержант шагнул ближе, чтобы вмешаться. — Берите этого коня… да… вот… о нет! Простите… благодарю… как неудачно… чувствительно вам признателен… позвольте назад мои зубы… спасибо! Оп-ля! Так вот, сержант Шафто, берите моего коня, которому везти вас и не везти
— А если вы ошибаетесь?
— Тогда вы вольны уйти в отставку.
— И какой от этого прок вам?
— Очень важный вопрос, который всегда следует задавать в первую очередь. Сейчас я веду своего рода дуэль с виконтом Болингброком — тем самым, которому вы обязаны недавними мытарствами в Тауэре. На дуэли положено иметь секундантов. Сами они, как правило, ничего не делают. Можете считать армию вигов моим секундантом. У Болингброка есть курьеры королевы, а теперь и ваш полк. Остальные полки страшатся против него выступить. Очень важно, чтоб не страшился я. Армия в Равенскаре греет мне душу.
— А к чему всё идёт? Мистер Чарльз Уайт задавал мне много странных вопросов касательно ковчега, Монетного двора и моего бывшего братца. Он что-то готовит.
— О, подготовил он всё много лет назад, а сейчас действует. Теперь кое-что готовлю я.
— Войну?
— Хуже. Парламентское расследование. Сегодня я дал Болингброку по носу, подстроив исчезновение из Тауэра его любимого свидетеля — вас. Завтра в Вестминстере я огрею его по голове кузнечным молотом. Он всерьёз на меня осерчает. Я буду меньше страшиться его гнева, если мы оба будем знать, что вы и такие, как вы, заняты муштрой на Северо-Йоркширских пустошах.
И Равенскар насильно вложил поводья в распухшие, негнущиеся пальцы Шафто.
— Что вы намерены с ним сделать? — спросил Шафто.
— Скажем, так: я посоветовал друзьям продавать акции Компании Южных морей на срок без покрытия.
— И что это значит? Я ни слова не понял.
— Это значит, что Компании предстоят чёрные дни. Если я стану объяснять, мы простоим тут весь день. Торопитесь! Процессия висельников недолго будет вам защитой. В седло!
Шафто подчинился. Несколько мгновений он сидел, кривясь от боли, покуда разные части его тела заявляли решительный протест. Драгуны, подбежав к лошади с двух сторон, принялись укорачивать стремена.
Из тумана с пением гимна выступили десятка полтора гавкеров — они шли к Тайберну выражать своё несогласие с тем или иным государственным установлением. Могавки двинулись к ним, чтобы развернуть их в другую сторону. Один из гавкеров толкал тачку; она была тяжело нагружена листовками и потому постоянно увязала в грязи.
— Хотел бы я видеть то, что вы сделаете с Болингброком, — произнёс сержант Шафто с той долей мечтательности, какая вообще возможна в человеке его темперамента.
— Поверьте мне, о великих событиях в парламенте лучше слышать в пересказе, чем самому в них участвовать, — отвечал Равенскар. — В одном не сомневайтесь: событие будет и впрямь великое. Как только весь мир узнает то, что знаю о Болингброке я, и, в частности, на что пошли деньги асиенто, разговоры об испытании ковчега смолкнут надолго.
Роджер отошёл на шаг и хлопнул лошадь по крупу. Та затрусила вперёд. Два драгуна прыгнули в сёдла и пристроились за ней. Роджер прокричал им вслед:
— И, держу пари, мой акт о долготе пройдёт как по маслу!
Клеркенуэлл-корт
19 июня 1714
Постановили: Директорам Компании Южных морей представить палате отчёт обо всех действиях означенной компании касательно асиенто, вкупе со всеми распоряжениями,
7
18 июня, пятница, 13-й год правления королевы Анны (лат.).
Чуть южнее того места, где Роджер Комсток разговаривал с Бобом Шафто, граница Лондона угадывалась по метаморфозам, которые претерпевала застройка. Самым неоспоримым их знаком служило то, что дорога, ведущая к Яме Чёрной Мэри, приобрела статус улицы и получила название, долженствующее пробуждать в сознании будущих покупателей образы буколических рощ, пусть и никак не связанные с реальностью. Дома, возведённые и возводимые на Коппис-роу, ещё пахли конским волосом, замешанным на сыром растворе. С левой (если идти из Лондона) стороны рост домов временно приостановили деревья и клубок древних имущественных прав на участки, прилегающие к земле сэра Джона Олдкастла. Справа стояли несколько невыразительных зданий из ещё тёплого после обжига кирпича. Самое большое из них растянулось футов на сто и было поделено на десятки лавчонок разной ширины, преимущественно очень узких и по большей части пока пустующих.
Одну лавчонку арендовал часовой мастер — во всяком случае, если верить новенькой вывеске на железном кронштейне: старинным часам, снятым, надо полагать с какой-нибудь бельгийской ратуши, разрушенной во время последней войны. Так или иначе, они были очень старыми ещё до обстрелов, путешествия в мокром трюме и прочих злоключений, приведших их в Клеркенуэлл. В коросте ржавчины, с покорёженными беззубыми шестернями, часы не столько указывали время, сколько символизировали его неумолимость. Сами по себе они были достаточно занятны — как римские развалины. Однако к ним добавили ещё и фигуру божества из дерева и гипса. Одной рукой божество поддерживало часы, другой тянулось поправить часовую стрелку. Всё это великолепие украшало мастерскую столь маленькую, что хозяин, встав посреди неё, мог коснуться противоположных стен кончиками пальцев.
Клеркенуэлл-корт (как звалось это здание) был расположен не то чтобы совсем неудачно — на пути к чайным садам и купальням дальше по дороге и не очень далеко от Грейс-Инн с прилегающими площадями, на которых состоятельные лондонцы выстроили себе особняки. Однако и не слишком удачно: попасть туда можно было не иначе, как через ту или иную язву на теле города, рассадник порока и гнездилище греха — Хокли-в-яме и Смитфилд.
Ничто из указанного не помешало некой знатной даме приехать сюда в карете ранним субботним утром. Даму сопровождали кучер, два лакея и пёс (снаружи кареты), а также оруженосный молодой господин и компаньонка (внутри). В обществе двух последних она прошла в дверь за чудной вывеской и дёрнула колокольчик. За стеной лавчонки раздался далёкий звон. Дама дёрнула ещё раз и ещё. Наконец дверь в дальней стене отворилась. За нею посетители увидели не ожидаемый чулан, а огромный, наполненный людьми двор. Тут весь дверной проём загородил рослый чернявый детина. Он вошёл в лавку и глянул поверх голов на карету, остановившуюся у дверей. Одного взгляда ему хватило, чтобы прочесть герб. Он отступил в сторону и указал на заднюю дверь:
— Входите, — пророкотал детина. Затем, на случай, если выразился недостаточно цветисто и утончённо, добавил: — Прошу.
При появлении детины Иоганн фон Хакльгебер как единственный представитель мужского пола заслонил собой спутниц. Его левая (кинжальная) рука явственно чесалась. Эта деталь не ускользнула от внимания хозяина, который вскинул руки, то ли показывая, что в них ничего нет, то ли просто от досады. Затем он повернулся к гостям спиной и исчез так же, как появился.
Через минуту его место занял Даниель Уотерхауз.