Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
Маркел положил тяжелую руку на плечо Марины и заключил, властно отчеканивая слова:
— От мужа теперь не след отлынивать, а я Платошку насторожу, чтобы не дотрагивался до тебя. Так и по закону господню теперь выйдет: мужнин хлеб ешь, его и постеля. Нагуляй дитенка с мужем, слышь!.. Тогда еще легче вам будет, ежели с дитенком от Баюкова уйдешь. Плоти своей он должен будет добра отпустить. Ежели ваше дело сладится, так и быть, бревен вам на избу дам, есть у меня запасец, не пожалею. Помни только, баба: терпеть надо. Двор, хозяйство — шутка не пустяковая.
И терпела бы Марина, если бы не раскрыла все проклятая повитуха.
Впервые в жизни довелось Марине ночевать в чужом доме. Ночь выдалась холодная, с ветром и дождем.
— Под крышей-то нам с тобой лечь негде, Маринушка, — виновато сказал Платон. — Только на сеновале можно…
Марина и Платон легли на ночь на сеновале, впервые не у Марины на чистой постели, а в темном углу под старым, рваным армяком Платона.
Марина, дрожа, прижалась к Платону, но никак не могла согреться.
— Что же теперь будет, Платошенька, а? — прошептала она.
— Уж и не придумаю. Завтра, поди, придет сюда Степан-то… Тогда поговорим обо всем, — ответил Платон, повторяя уверения Корзуниных, которые еще днем все почему-то решили: Степан Баюков обязательно должен прийти — объясниться ведь надо.
— Я уж, Платошенька, на колени перед ним паду, со слезами прощенья буду просить, — дрожа и стуча зубами, шептала Марина. — Уважать, мол, тебя, Степан, буду, как родного брата, только коровушку дай…
— Чего ж, ради коровы можно и на колени пасть.
— Чай, отдаст он мне Топтуху-то?.. Ведь корова — бабья забота, люди говорят.
— Должен бы отдать — ты ему не чужая была. Ты и за коровой ходила.
— Уж как коровушку-то получим, Платонушка, землю под ногами будем чуять.
— Молоко, чай, все не выпьем, часть и продавать можно.
— Господи… да уж, понятно, молоко продавать будем!
Пошли неторопливые расчеты, сколько полных удоев даст Топтуха до заморозков, сколько можно выручить за молоко. Выходило так: если начать откладывать день ото дня деньги за удой (можно, например, в больницу носить, там хорошо платят за молоко), то к зиме уж наполовину хватит на лошадь. Марина сказала радостно:
— А еще обновки городские продам — шаль, ботинки, пальто хорошее.
— Ну во-о! Это ведь тоже хороших денег стоит.
Все легче становилось обоим считать да прикидывать, а перед глазами Марины и Платона уже будто вставала новая изба, где долго еще по обжитье будет пахнуть свежей стружкой и крепкими смолевыми бревнами.
Но Степан не пришел к Корзуниным ни завтра, ни после. Андреян, вернувшись домой с пашни, хмуро рассказал, что видел Степана.
— Тоже пахать вышел. Идет себе — ничего.
Марина так и замерла с открытым ртом: неужели Степан так-таки и не хочет прийти?
Ей вдруг вспомнилось, сколько раз Степан писал в письмах и рассказывал, как он тосковал без нее, как сильно любил ее. «Лучше тебя, Маринка, на свете нет для меня!» Тогда она равнодушно слушала эти слова, а теперь ей было обидно и даже страшно, что, прожив уже несколько дней без нее, Степан даже и вести о себе не подает.
«Ведь не собака из дому убежала, а жена!.. Ведь он же меня выгнал… Как же мне быть теперь?» — тревожно думала Марина, боясь делиться мыслями с Платоном: он и без того был растерян и боялся глаза поднять на своих родичей.
Крутая перемена жизни, как злая болезнь, навалилась на плечи Марины. До окончательного возвращения мужа домой она жила словно в розовом тумане, отгоняя от себя все тревожные мысли о будущем. «Хоть день, да мой!»
И надо бы ей в свое время прислушаться к словам Платона: «Повинимся Степану во всем, по правде, как было!» Но вмешался Маркел Корзунин — и все повернулось на горе и беду для Марины.
Теперь она не узнавала себя. Давно ли по-хозяйски уверенно зачинала она день, и все ладно спорилось у ней в руках; а тут она будто отупела, все ей было страшно, непонятно, всех она боялась, перед каждым, как и Платон, виновато клонила голову. Прежде Марина иногда разрешала себе дома малость полежать с утра в теплой, мягкой постели, а теперь словно невидимая и жестокая сила поднимала ее до зари. Марина вставала разбитая, с тяжелой головой; сердце ее сжимала холодная, безысходная тоска.
Без приглашения Марина принималась за работу: мела, скребла, мыла. Так старалась, как дома не бывало, но корзунинским хозяйкам все было не по нраву. Корову Марина подоит — неладно, метет — нечисто, моет — не досуха вытирает.
Марина виновато вздыхала и не знала, куда взглянуть и что сказать.
Через неделю Маркел строго поманил ее пальцем.
— Чтой то делать мы с тобой будем, сношка богоданная? Чай, ты не маленькая, а заботы у тебя нету никакой: на каких правах жить будешь на чужом-то дворе, что пить-есть, во что одеться, обуться? Прибежала ты к нам в чем муж выгнал… вона, платьишко-то на тебе совсем затрапезное стало… стыдно тебе людям показаться — поди, за нищую примут… А ведь дома-то у тебя есть, поди, одежа да обувка в сундуке? Мужик ведь у тебя справный, непьющий, дарил тебе много… а?..
— Дарил… — прошептала Марина. Слова Маркела словно камни падали на нее, и ей некуда было деваться.
— Так надо, сношка богоданная, заполучить обратно всю одежу и обувку твою с сундуком вместе… Ха-аро-ший сундук у тебя в горнице!.. И где только купил Баюков такой расписной сундук?..
Маркел даже ухмыльнулся в бороду, и Марине показалось, что разговор уже окончен. Она робко повернулась было, но Маркел грубо остановил ее:
— Чего рванулась, как дура? Слушай, что тебе настоящие люди говорят!..
Маркел еще грознее нахмурился и затряс сивой бородой.
— Ты что? Думала, что тут тебе потворствовать будут, твою незаконную жисть покрывать… а ты, голь голая, только будешь с Платошкой миловаться? Не-ет, голубушка, не на таковских напала!
— Да ведь прежде-то вы все сами иное мне советовали… — вдруг, вспыхнув от невыносимой обиды, дрожащим голосом заговорила Марина.
— Цыц!.. Прежде, прежде… — злобно передразнил Маркел и толкнул Марину в плечо. — О том забудь, непутевая!.. А думай лучше, как в хозяйство свою долю внести. За какие такие заслуги мы тебя кормить должны? Кто ты есть для нас?.. Благодари, кланяйся до земли, что на улицу, как собаку, не выгнали. А в благодарность нам вытребуй от Баюкова корову. Требуй — и все!