Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Люди-то пришли, — повторил Демид и метнул в сторону Финогена суровый взгляд, — да ведь ими заниматься надо.
— Конечно, конечно, — торопливо согласился Степан. — Надо все разъяснить людям. Это я сделаю.
— Вот тебя мы об этом и просим, — продолжал Демид. — Завтра вечером к тебе народ желает прийти, поговорить.
— Завтра? — тревожно переспросил Степан. — Нет, завтра к вечеру я еще не вернусь из города.
— А ты отложи… городское-то свое дело, отложи, — посоветовал Демид, испытующе глядя на Баюкова.
— Нет, отложить никак невозможно, — упрямо произнес Степан, и лицо его потемнело.
— Это что ж… насчет твоих семейных дел? — медленно и неохотно спросил Демид.
— A-а… да разве только семейное тут дело? — вскинулся Баюков, и лицо его исказилось, словно от боли. — Дошло до меня, что Корзунины на суде хотят меня извергом выставить, словом — опозорить… Как же я могу сложа руки сидеть?
— Эта… кулацкая шатия тебя хочет опозорить? Чего захотели… а? — гневно заговорил Демид и встал с места. — Эти… враги рода человеческого на тебя кидаются?
— Верно ты сказал — кидаются, Демид Семеныч! — взволнованно подтвердил Степан. — Уже свидетелей себе нашли… подкупили, ясное дело. Они, значит, будут готовиться на меня разные подлые небылицы возводить, а я?.. Я, сами понимаете, не могу дурачком сидеть… Я на Корзуниных встречный иск подам, я не позволю свое честное имя трепать…
— И мы не позволим! — вдруг властно сказал Демид и ударил кулаком по столу. — Не позволим кулачью тебя позорить! Ты для нас дорогой, нужный человек.
— Да ведь что еще… Ты же, Демид Семеныч, сам сейчас слышал, что Корзунины уже свидетелей себе нашли, — напомнил встревоженно Финоген. — Они, смекаешь, со свидетелями…
— А мы все в свидетели к Степану пойдем! — сказал, как отрубил, Демид, и его носатое лицо приняло строгое и торжественное выражение. — Это я не только от себя заявляю, а и от всех уважающих тебя людей, Степан Андреич. Не хотел я встревать в семейные твои дела, но… честь нам твоя дорога.
— Уж это да! — растрогался Финоген, радуясь и тому, что мог сейчас, не опасаясь сурового взора Демида, ободрить своего любимца. — Уж мы, Степанушко, за тебя горой будем стоять. Уж с нами тебе нечего корзунинских подкупленных свидетелей бояться!
— Спасибо вам! От всей души спасибо! — и Баюков низко поклонился обоим. — Ваша общественная поддержка для меня сейчас особенно… сами понимаете, как много значит… Трудно, горько, но знаешь, что ты не один.
Лицо его просветлело, в глазах снова зажегся знакомый обоим яркий огонь мысли, упорства, живой готовности каждому открыть что-то новое, — каждого понять, ободрить, жить одной жизнью со многими людьми. И, радуясь возвращению этого огня, Финоген горячо обнадежил Баюкова:
— Мы переборем, их, чтоб не мешали настоящим людям большие дела творить… Да вот меня возьми, к примеру, — я хоть сейчас на подводу с тобой рядышком… и покатим в город… А?
— Бери шире! — вдруг громко ухмыльнулся Демид. — Для нас, свидетелей баюковских, несколько подвод потребуется… — вот как ты народу нужен, Степан Андреич!
— Спасибо на добром слове, спасибо, Демид Семеныч. Но ведь ехать-то завтра…
— А ты все-таки обожди, — серьезно посоветовал Демид. — Суд ведь не завтра и не на неделе. Это раз. А второе: ежели мы, народ, за тебя хотим постоять, так и ты нам встречь иди, покажись, словом с нами перемолвись. И — слышь, Степан Андреич! — не будем завтрашнюю беседу откладывать, прими людей, которые до тебя нужду имеют, обговори с ними душевно все, с чем они к тебе придут… они тоже за тебя доброе слово скажут… И, глядишь, денька через два-три всем обществом с тобой вместе в город поедем.
— Верно, верно! — воскликнул Финоген. — Демид Семеныч дело говорит, Степанушко!
— Что же, я согласен, — сказал Баюков, и опять лицо его просветлело.
Со двора вдруг донесся плачущий крик Кольши: «Да ну вас, ну вас, бессовестные!».
Потом с грохотом затворилась калитка, замычала корова.
— Что случилось? — и Степан выбежал из комнаты. Посреди двора стоял Кольша, взъерошенный, красный, держа дрожащую руку на рыжей спине коровы Топтухи.
— Что случилось? — повторил Степан.
Кольша поднял худенькие мальчишечьи кулаки, погрозил ими в сторону улицы и заговорил срывающимся голосом:
— Всё они, подлые… Корзунины!.. Сейчас гоню домой Топтуху, а Матрена Корзунина ка-ак закричит на всю улицу: «Глядите, люди добрые, у Марины Баюков корову отнял, глазищам-то его не стыдно корову на своем дворе держать!» Тут Матрена страшно изругалась, подскочила ко мне… и замахнулась было на меня… но люди ее оттащили. Я погнал Топтуху быстрее, а Матрена за мной гналась, как ведьма…
— Что делается… а? — прохрипел Баюков, глаза его потускнели, ноздри короткого носа раздулись, как от удушья. — Далась им, проклятым, моя корова!
— Ничего, ничего, — успокаивающе промолвил Демид. — Перемелется, все перемелется, по-нашему выйдет.
«Ох, пока-то перемелется!» — вдруг опасливо подумал Финоген и мигнул Демиду, как бы говоря: «Ты иди, а я еще побуду здесь — надо же человека успокоить!»
— Чего стоишь? — прикрикнул Степан на брата. — Заводи Топтуху под крышу… да возьми из амбарушки замок и навесь как следует.
— Мы же никогда не запирали… — начал было Кольша, но старший брат крикнул зычно, явно желая, чтобы его услышали на корзунинском дворе:
— Запирай, говорю! Да покрепче, чтобы ночью воры не подобрались да нашу Топтуху на свой двор не увели… Теперь коровушка у нас под замком будет всегда, только под замко-ом!
Степан с такой яростью выкрикнул последнее слово, что даже поперхнулся и закашлялся.
— Ох, уж зачем же так-то? — мягко укорил Финоген, поднося ему ковшик. — Ha-ко, воды выпей… Этак, ей-ей, голос навовсе можно надорвать.