Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Володя!.. Да Володя же!.. — долетел к нему голос Лизы. — Что ты, оглох, что ли? Иди же сюда… Валя плачет…
Валя сидела на земле, закрыв лицо руками и согнувшись, будто под тяжкой ношей, которую уже не было сил больше нести. Ее круглые плечи, темноволосая голова с короткой толстой косой и все ее тело дрожало от беззвучных слез и горя. Рядом валялись на земле пыльные яблоки, которые она уронила от неожиданности, в пыли были ее босые ноги, старенькое пестрое платьишко, заплатанный передник, — все, казалось, говорило, как безрадостна и заброшена была эта молодая жизнь. И Володя понял это.
— С чего это она? — прошептал он Лизе.
— Она ничего не говорит… Знаешь, что?.. Устиньиша выдает ее за Николая Самохина, а Вальке, видно, нравится Шмалев… Вот тебе и все… — закончила Лиза и тихонько подсела к Вале.
— Ну… будет тебе… Вытри слезы, а то глаза у тебя, поди, уж не видят ничего.
Лиза осторожно разняла ее мокрые дрожащие пальцы и сама вытерла залитые слезами глаза. Потом помогла Вале встать.
— Что случилось с нашей милой фламандкой? — спросил Баратов, проходя с Никишевым мимо участка Володи Наркизова. — Смотри, Андрей, как она плачет… Вот оно: «всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет!»
— Какие там страсти? — укоризненно сказала Лиаа. — Обидели ее…
— Оставь ее в покое, — посоветовал Никишев.
— Но я все-таки угадал, Андрей!
— Посмотрим… ей не до разговоров… пойдем.
Валя стояла, еще ощущая в себе пронзительный холод душевной боли. Она не только была унижена презрением к ней Бориса Шмалева — она еще выдала свою горькую тайну: сколько мучений принес ей этот человек, которому она была совсем не нужна, но все прощала ему!
Помогая Володе отнести тяжелую корзину, полную яблок, поближе к дороге, Лиза зашептала ему:
— Ну и безжалостный же этот Шмалев!.. Если девушка не люба, зачем же издеваться над ней?
— Да он настоящий чертополох! — гневно вспылил Володя. — Вот так и чую, он нарочно притопал к нам, чтобы работе мешать, лодырь он гладкий!..
— Володя… а Володя! — вдруг высунулся Костя. — А ты насчет музыки верно сказал? Так и будет… а?
— Честнейшее комсомольское слово. Так оно и будет! Давай только урожай соберем как надо! — торжественно промолвил Володя. — Шмалеву больше кланяться не смей.
— И не буду! — пообещал Костя. Потом подскочив козлом, подмигнул девушкам: — Погоди, девчата, может, самым главным баянистом буду я!
Костя как напоказ озоровал и кривлялся перед девушками, но, как ревниво замечал Володя, работал ловко, — яблоки дождем сыпались в корзину.
Петря Радушев спросил мимоходом:
— Которую яблоню обрабатываете?
— Вторую! — задорно крикнул Костя.
— Молодчаги!.. А ты что? — Петря сердито понизил голос. — А ты что, подлец, за ноги девок обнимаешь?
— Не тебя же обнимать! — хохотнул Костя.
— Да уж срам какой, господи! — подала голос Устинья. Она нашла-таки Петрю со своей докукой и по обыкновению не могла упустить случая показать себя. — Парень охальничает, а ему спускают, потому кругом никто бога не боится, людей не стыдится.
— Чего тебе, конкретно? — неласково осведомился Петря.
Устинья гневалась на то, что обоих ее сыновей перевели сегодня на другой участок, а не оставили работать с ней.
— Эт-та что же, матери с дитем нельзя вместе работать? Это каки-таки законы?
— Я твою семейственность со вчерашнего дня — к ногтю! — отрезал Петря.
— Что-о! Мать с дитем…
— Обнимайся ты с дитем сколько влезет, но не вели ему домой яблоки кулями таскать, как вчера было.
— Я велела? Я? Кулями?
— Ты. Явно ты.
— А ты видал, иро-од?
— Не у меня одного глаза.
— Кто? Кто сказал? Ежели это Тонька Шилова нам встретилась, так я ее…
— Вот, сама же себя выдаешь.
— Я ее, белорожую, высрамлю! — Устинья заиграла кулаками. — Я-то ее к Вальке на свадьбу позвала, как почетную гостью…
— Сначала надо урожай собрать, — погрозил пальцем Петря.
— А что я? — взъярилась Устинья. — Я свово кровного не получу? А?..
— Дядя Петр! — зазвенел тенорок Кости. — Как урожай соберем, так мы себе баян заведем!
Петря Радушев замысловато крякнул.
— Вам бы только дурь, сосункам желторотым… Куда вы с безделкой своей?
— А мы из района учителя пригласим, он нас научит, — радушно ответил Костя. — К твоим похоронам, Устинья Пална, как раз марш разучу.
— Бож-жа мой! — заголосила на весь сад Устинья. — Дождалась времечка, — молокосос на горло лезет, а тебе и пальцем его не тронуть и прогнать некуда!
Место ли попалось неудобное (по угору), силы ли распределили плохо, подействовали ли Устиньины вопли, — но бригада, сбитая Петрей из людей «солидного» возраста, оказалась позади всех. Чтобы не оставлять «хвостов» на другой день, Петря уговорил бригаду поработать после ужина.
Еще засветло пришел Кузьма Безмен. Он сел за стол без приглашения и привел с собой своих соседей — мужа и жену, очень чистоплотных, мелкорослых, известных в деревне под прозвищем «Опенки».
— Давно не бывал у вас, друзья, — заговорил Кузьма, кладя на стол большую опрятную руку. — Как живете?
Семен зашептал на ухо Никишеву:
— Заприметь Кузьму: был здесь в колхозе, поссорился со мной и Петрей, вот уже второй год как ушел, живет сам по себе.
— Смотрю я, товарищи, а вы до ночи работать готовы, — продолжал Кузьма, не скрывая насмешки в густом звучном голосе. — Я, например, уже на сегодня кончил, гулять пошел, а у вас все суета.
— Обороты не с твое, — хмуровато отозвался Семен.
— Что в обороте, ежели невпроворот работы! — тут же нашелся Кузьма и подтолкнул локтем Опенка-мужа. — Верно ведь?