Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— А Борис Шмалев? — спросил Баратов.
— А… он особая статья и… совсем в другом плане.
— Где? С баяном или с яблоком?
Никишев, не ответив, встал, расправил руки, глубоко вздохнул, с веселым изумлением, точно впервые, оглядел залитый солнцем речной простор и, бросившись в реку, шумно поплыл.
Известие о необыкновенных свиноматках в животноводческом совхозе не давало покоя Диме. Едва узнавши о многопудовой Астре, он уже рвался воображением к новым вожделенным местам. Беспокоился он по целому ряду причин. Как корреспондент большой газеты Дима привык «подавать» только «новешенький», еще «ничьим пальцем не тронутый» материал. Кроме того, Дима всегда учитывал, как быстро хороший слух ходит по советской земле, — несравненных свиноматок мог увидеть кто-либо другой — и тогда прощай нетронутость сообщений и гражданских восторгов перед достижениями, — ох, как непостижимо скоро у нас к ним привыкают! Немаловажной причиной беспокойства являлась в таких случаях непоколебимость Диминых принципов: «Великолепная наша жизнь, что бы там ни говорили, больше всего любит бегунов, не стесняющихся расстояниями. Успевающему да воздастся по заслугам!»
Колхоз «Коммунистический путь», запечатленный верным Диминым фотоаппаратом с разных сторон, оцененный по заслугам десятками вдохновенных («прямо с бега, с жару, без этого надоедливого вынашивания») заметок на легких страницах такого же верного блокнота, был уже настолько знаком Диме, что каждый лишний день грозил ему «набить оскомину». Сказывалась отчасти также усталость от того режима, напора и быстроты, с которыми всегда работал Дима. Нелегко было также ловить повсюду для очередных разговоров Семена и Петрю, и, притворяясь наивным, якобы не замечать, как раздосадованы и нетерпеливы лица колхозных руководителей.
Дима домовито подсчитал, что у него в данном случае «все есть для перспективы». Недоставало только некоей «живой реальной ноты» в разборе неизбежных «трудностей» роста, — без этого упоминания ни одно описание не может обойтись. Это последнее недостающее сообщение, на худой конец, мог сделать и Шмалев.
«Этот говорун, — снисходительно подумал Дима, — конечно, не откажется».
Шмалев не отказался, подчеркнул возмутительное легкомыслие председателя и его зама, которые, не давая колхозу «опериться», уже навязывают ему технические усовершенствования — например, эту сушилку, которая, конечно, будет стоить «бешеных денег».
Хотя Шмалев и знал, что сушилку поставят шефы и никаких «бешеных денег» на это не потребуется, он «информировал» Диму в нужном ему направлении, пользуясь тем, что Юрков из-за своих частых поездок о многом не знал.
— Вы заметили, наш председатель слово «мечта» обожает! Все «мечта» да «мечта»! А у самого внутренние ресурсы забыты, так, просто на ветер брошены.
«Внутренние ресурсы» оказались в высшей степени конкретной вещью, — это были печи, лобастые, чумазые печи, обслуживавшие своим теплом десятки крестьянских поколений.
— Вместо бы тысячных расходов — дешево и сердито: осенью, когда солнышко на убыль, весь урожай поскладать в печи, организованно, массовым порядком. Что мы — корявые, не понимаем? Помилуйте, товарищи!
Реальней этой ноты ничего быть не могло, и Дима, записав все, порешил уехать.
Утром, рея пестреньким галстучком, он оживленно распрощался с бывшими спутниками.
— Едете к Астре? — съязвил Баратов.
Маленькое, с тонкими чертами стареющего мальчика личико Димы просияло мечтательной улыбкой.
— О, она этого стоит!
— Из-за нее, чего доброго, все здешние впечатления забудете, — пошутил Никишев.
— Что вы, что вы! Не позже как через неделю вы о них прочтете. Следите за газетами. Пока!
В подкатившей плетенке Диму ждал улыбающийся Шмалев.
— А вот и мой последний информатор.
И Дима с легкой душой укатил за новыми впечатлениями.
В большой комнате даже при открытых настежь окнах было сине и душно от дыма, — виной тому Устиньин табак. Забористый и пахучий, насыпанный горкой прямо на блюде, он полноправно занял место среди свадебных пирогов, жарких и солений. Он дразнил сытые глаза и желудки, вызывая блаженную позевоту, и пальцы гостей невольно складывались щепоткой, чтобы сделать длинные самокрутки, каких никто и никогда не сделал бы в обычное время, да еще из своего табаку.
Устинья встречала всех вновь приходящих гостей радостными причитаниями и поклонами. Ее распаренное лицо светилось гордостью — она высоко поднимала плечи, — еще бы! Она оказалась единственной, кто в таком совершенстве знал прадедовский свадебный устав, кто сообразно этому мог управлять десятками людей, усевшихся за столами. Это только по виду гости сидели праздно и малоподвижно, — по существу же дела все было полно значения: почтительно и осторожно, как с величайшим хитрецом, хозяева дома договаривались с судьбой в час свадьбы — не помешала бы судьба счастью и удаче новобрачных.
Но и Устинья, выпив, устала. Она присела на скамью у ворот и дала, наконец, отдых рукам, ногам, глотке. Посоловевшими, увлажненными глазами, как на самое достойное дело жизни своей, она смотрела на поющий вразнобой и хохочущий хоровод молодежи на полянке, на соседок, до дремоты объевшихся ее, Устиньи, стряпней, на бессмысленно шумливых их мужей, на пьяненького дедуньку Никодима Филиппыча. Тряся маленькой, в белых лоскутинах седины головой, он подсыпался к девкам, и, отгоняемый ими, терпеливо принимался за то же самое.
На поляне развертывалась кадриль. Шмалев, торопливо приглаживая ладонью русый завиток на лбу, носился от одной шеренги к другой и то грозно, то умоляюще кричал:
— Дамы, в середину! Кавалеры, с краю!.. Пра-а-шу! С краю же! Куда же, куда претесь, черти?
Он крутился и топал резвее, чем кони в ночном, каблуки его лаковых сапог мяли и рвали сентябрьскую вялую траву.
— В круг! Пра-ашу покорно выравнять кру-уг!..
Мимо Никишева пронеслась разрумянившаяся Шура, блестя свежим ртом, полным смеха. Она что-то неразборчиво крикнула, увлекаемая плясовым вихрем. Белая кофточка молодила ее; жадное и наивное, почти юное любопытство и радость сияли на ее лице. Шмалев, наконец, дал танцорам передохнуть, и Шура, обмахиваясь, подошла к Никишеву.
— Вот мы как таланты свои показываем, — последние подметки собьем, а спляшем!
Дешевенький лиловый шарфик развевался от вечернего ветерка на ее груди. Никишев смотрел на этот взлетающий, как облачко, шарфик, — и казалось: вся жизнь Шуры представилась его глазам, стремительная, чуткая к каждому дуновенью радости и тепла.
Борис Шмалев потом сидел на виду у всех, прислонившись спиной к Устиньиной избе. Баян на его коленях гудел, пел, клокотал, как будто злой и дерзкий избыток сил раздувал его гибкие бескостные бока.