Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Флотска-ай, — завыла Устинья, — обалдел ты вовсе!.. В чужом-то дому?
Устинья, вдруг разъяренно засверкав глазами, пошла на Семена, как на смертельного врага, с которым наконец-то добилась вожделенной схватки.
— Катись отсюдова! Душу ты мне вымотал, дьявол!.. Гости, завтра утречком на подогрев пожалуйте… Ефим, Ефим, муж богоданный… приглашай гостей, навеличивай… Ну? Чего ты молчишь, шестипалый!.. Связалась я с дураком, головушка бедная… За мужнишкину башку извинения прошу, гости дорогие!
Но бушевала она уже от бессилия. Драки с Семеном не вышло: он усмехнулся, сложил на груди руки и глянул на нее, как на зверя, лишенного зубов и когтей. Тогда она привычно взялась за мужа и вдруг, заметавшись, с ужасом убедилась, что муж не торопится на ее зов.
— Ефимка!.. — выкрикнула она, задохнувшись от нежданного и тяжкого изумления. — Приглашай гостей-то, потчуй, кланяйся…
Но это был не приказ, а скорее крик о помощи.
— Нет, ты постой, — незнакомо сказал муж. — Нет, ты постой, неправильно это выходит…
Сейчас пронзительный голос жены не вызвал в нем обычной оторопи и желания поскорей угодить ей. Напротив, в первую минуту Ефим был поражен: как могла она, жена его, произносить сейчас такие слова, которые шли вразрез с недавно и впервые в жизни приобретенным им у людей уважением? Она не знала, что он заключил договор на соревнование с Петрей Радушевым, что в таком важном деле стыдно лицом в грязь ударить. А для нее это ничуть не важно; больше того: эта женщина будет рада его сраму — ведь он только «мужнишка». Он от нее ни разу спасибо не слыхал, а надо бы: от большой любви он не побрезговал, взял ее сразу с приплодом, спас ее от позора и вот что он получил за это? Она всю жизнь шла коренником, держала его в черном теле, прославила его за дурака и неумеху. А сама — ленивая, раздобревшая на его труде, тупая, да еще и пьющая баба. Ефим вдруг понял, что поддаться ей сейчас и изменить Семену, который совершенно прав в своей заботе, — значит потерять уважение людей, которого ему так не хватало всю жизнь.
— Нет, — сказал Ефим, уже выйдя из-за стола, — гостей на подогрев звать не придется. Ежели мы обещали насчет работы и подписку дали, значит, надо по чести слово свое держать. Утром на работу выйти рано, — ведь урожай нужно спасать, граждане-товарищи!.. Да и верно, соседи, поздно уж — аж скулы сводит…
И Ефим вдруг зевнул смачно, во весь рот, без зазрения совести.
— Бессовестный! — только и нашлась Устинья.
Как весенняя льдина, на глазах у нее крошилась и уплывала в темную даль многолетняя ее власть над Ефимом.
— А уж вам, молодые люди, и подавно пора по домам — на вас же первая надежа! — решительным голосом сказал Ефим и, указав на Валю и Николая, добавил: — Да вот жених и невеста у нас… уже приустали…
Он хотел было пошутить, как полагается на свадьбах, но Валя поняла его по-своему:
— Я, дядя Ефим, завтра со всей охотой пойду…
Она предчувствовала тяжелую ночь с ревнивыми упреками мужа. Избавиться от этого ужасного унижения не было никакой возможности, но зато потом было где скрыться от стыда за неудачное начало самостоятельной жизни: в бригаде некогда зря чесать языки и пялить глаза на чужие дела. Поэтому сейчас Валя, кроме всегдашнего уважения к Семену, остро и горько ощущала, как независим председатель от всей этой праздничной сутолоки и скрывающихся за ней домашних бед и происшествий, от которых в один вечер можно состариться на десять лет. Так именно, считала она, произошло и с ней. Она уже устала думать о своей непонятной вине, а еще больше устала пугаться мужнина лица: оно мученически искажалось, как будто на него капали горячим воском.
И как к единственному прибежищу, Валя потянулась к Семену и ко всему тому, что стояло за ним.
— Семен Петрович, не беспокойтесь! Я буду на месте к сроку. Даже обязательно буду! — Набравшись духу, она, от волнения не узнавая знакомых лиц сверстников, обвела дрожащей рукой весь притихший круг. — Да и они вон все, думаю, тоже постараются… вместе ведь все работаем.
Среди молодежи прошел шумок: от виновницы торжества такой решимости не ожидали, и спорить тут не пришлось.
— Верно, Валя! — благодарно крикнул Володя Наркизов. — Айда, ребята, сматывайся!.. Завтра, нет, вернее, сегодня через три часа, мы уже выйдем на работу.
— А ну, бригада, становись в строй! — скомандовал Володя и вышел во главе своей бригады, через расступившихся гостей, на улицу.
Впервые Устинья Колпина так рассталась с гостями — без зазывания на будущее, без благодарности за хлеб-соль.
«Как табун, ускакали…» — подумала она, не пытаясь задержать их и уже ни на что не надеясь. Слава ее «бой-бабы», власть ее над Ефимом пали у всех на глазах, как старая крепость от пушечного выстрела.
Устинья вспомнила про квашню, приготовленную для утреннего торжества (пропадет, хоть собакам брось!), вспомнила про былую власть свою, так бесславно утерянную, и, сев на пол, заревела густым обиженным басом. И вдруг бабий потешный бас перешел в глубокий стонущий вздох и вынесся за окно, в черноту ночи, как погребальный вопль о невозвратном — то загудел баян отходную.
«Перепутались дороженьки, тропинки затерялися…» — с печальным вздохом пропел Шмалев.
Пьяная кума, которую волок домой муж, не выдержала и с пронзительной слезой подхватила: «Нету мне, младешеньке, пути-и…»
Устинья вскочила на ноги, точно чудом набравшись силы, с размаху обнялась с кумой и заголосила:
— Голова моя закружилася, распроклятая моя жи-исть…
Привалясь к стене, под стоны баяна, обе выли, как по покойнику, а гости, оглядываясь на них, уходили замедленной поступью, как будто и в самом деле только что приложились к чьему-то желтому лику, покинувшему веселую землю.
Семен резко рванулся вперед, точно это его, по роковой ошибке, оплакивали, точно по нем причитали.
— Стойте! Зачем покойницкие песни поете?.. Ефим, уйми жену-то!.. Тише, говорю, тише! Ты!.. — Он шагнул к баяну, как к живому враждебному существу, и занес над ним набухший железом кулак. — Молчать! Ты… ехидна!
Шмалев извернулся и, словно родное детище, плечом защитил баян.
— Что ж! Бей меня, начальство, бей!.. Тебе полагается по чину!
Семен опустил руку, поняв, что опять не сдержался, но произнес твердо и гневно:
— Ты что… провокацию устраиваешь, людей расхолаживаешь, бодрость в людях угашаешь!.. Немедленно прекратить это вытье!
— Уже! Прекратил! — скрипнул зубами Шмалев и резко, с каким-то привизгом закрыл свой баян.
— А зачем играл? — спросил Семен, и загорелые скулы его так заиграли от ненависти, что Шура тихонько дернула его за рукав, шепнув:
— Опомнись!
— Я спрашиваю, зачем как по покойнику заиграл? — с глухим кипеньем в голосе настаивал Семен.
— И спрашивать нечего, — страдальчески морщась, сказал Шмалев. — Ой, как же ты меня напугал, председатель! Я просто хотел для потехи на прощанье вроде марша сыграть… Пусть под музыку домой уходят…