Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Хорошо.
Через две-три минуты Никишев услышал громкий раздраженный голос Шмалева. Шура не ошиблась: он пришел объясниться по поводу ее бригадирской записи.
— Разве это допустимо обо мне одном всякие бесчестные слова писать? Вы же… временная бригадирша… меня прямехонько под председателя угрозу подвели… Вот он теперь на меня еще пуще накинется!.. Да где же справедливость у вас? Не я один шутил и смеялся, а и все другие смеялись. Не хуже других я работал, они тоже не поспевали…
— Хватит… — сурово прервала Шура. — Не ты один… но все с тобой пришло, все только ты принес. Не зря я тебя чертополохом назвала… ты, как зараза, появился у нас в бригаде!.. За доверие мое к тебе… ты меня уважения людей лишил… а я без этого уважения дышать не могу!.. Ты без ножа человека режешь, и не тебе о честности рассуждать…
— Вот какой теперь разговор пошел, Александра Трофимовна!.. То оказывалось, что Семен да я, грешный, делили вас одну между собой… а вы все решить не могли, кого из двух молодцов вам выбрать… а теперь, вижу, перед Семеном расстилаетесь…
— Молчи! — гневно и страстно вскинулась Шура. — Не смей Семена задевать!.. Он так высоко над тобой стоит, что твоим рукам, подлый лодырь, никогда не дотянуться до него!.. А от примечаний моих о тебе в ведомости, хоть я и временным бригадиром была, я все равно не отступлюсь…
— Уж хоть бы как «спасибо» за песни мои да за баян мой скостить это злосчастное примечание! — с издевательским смешком предложил Шмалев.
— Сгинь-пропади этот проклятый баян, враг человеческий! — как ужаленная, вскрикнула Шура. — Подумать бы, знать бы мне, не заступалась бы я за тебя, не доверилась бы тебе! Пусть бы баян твой хоть об угол трахнуть, пусть бы…
— A-а… Вот оно куда пошло-о! — злобно, свистящим голосом протянул Шмалев. — Ну нет, многого захотели! Вы меня еще дешево цените. Вы на последнее замахнулись… на безвинный мой баян. А не вы ли, о хорошей жизни мечтая, целыми часами его слушали? А теперь клянете!.. Не заработали еще вы таких прав, Александра Трофимовна!.. Еще поплачете от моего баяна! Еще не то увидите и услышите…
Тут Никишев распахнул дверь и вышел на крылечко.
— Вы так громко спорите, Шмалев, — произнес он спокойно, — что даже сквозь седьмой сон человек услышит ваши заклинания.
Шмалев вздрогнул от неожиданности и, круто повернувшись, зашагал прочь.
Сергей Сергеевич Баратов в дурном настроении, скучая, сидел у ворот радушевского дома и курил. Небо темнело, свистел ветер, серые столбы пыли неслись по улице, а гроза все еще будто никак не могла разразиться.
— Можно присесть к вам на минутку? — спросил подошедший к нему Шмалев.
Несколько удивленный Баратов подвинулся, давая Шмалеву место, но, верный своей невмешательской политике в отношении этого человека, ни о чем не спросил его. Шмалев сам без промедления рассказал только о грозящей ему, «одинокому баянисту» неприятности из-за «ехидного примечания» в ведомости.
— Обойдется, — утешил его Баратов.
— Легко рассуждаете… и вообще что же это вы, образованный, тонкий человек, души моей не выручаете? — заговорил Шмалев с насильственным смешком. — Уж вам-то бы карты в руки насчет всяческого спасения!
Баратов ответил благожелательно и убежденно:
— Вы сильный и оригинальный человек, и спасать вас незачем… да и не знаю, как это делается!
Шмалев отвернулся, присвистнул и, вставая, сказал нараспев:
— Пособить бы молодцу поточить сабельку, — быть бы вражьей голове во зеленой во траве!..
Баратов, несколько опешив, посмотрел ему вслед: для чего понадобилась Шмалеву эта строчка явно из старинного разбойничьего фольклора?
— А… да ну вас всех! — совсем заскучал Сергей Сергеевич и решил пойти переночевать к Никишеву, благо Семена Коврина нет дома.
Едва он вошел к Никишеву и произнес первые слова, как вместе с грохочущими раскатами грома наконец разразилась гроза, с бесконечными разрывами молний и проливным дождем.
— Вот умница, вот прелесть! — весело говорил Никишев, захлопывая оконце на своем чердачке.
— Кто прелесть? — рассеянно спросил Баратов.
— Гроза, конечно!.. Целый день ее ожидали, боялись, что она грянет не вовремя и нарушит работу людей… а она, голубушка, чинно-благородно разразилась только к ночи. Люди спокойно спят под дождь, а плодовый урожай покоится под надежной защитой. Жизнь! Как она похожа на эту грозу с громом, с разверзающимся от молний небом, с потоками дождя, который мчит вниз, к черной бурливой реке, щебень, гальку, мелкие сучья, песок. Торжествующая, полная неистощимой мощи гроза размывает и обрушивает берега, создавая на их месте новые горы, равнины и леса. Жизнь, как и земля, — это вечная юность перемен!
— О боги! Куда мне спастись от твоего лиризма, Андрей?
При свете молнии Баратов посмотрел на оживленное лицо приятеля и подозрительно спросил:
— Э… да ты, кажется, не только грозой, но и еще чем-то доволен?
— Не скрою, доволен. Приятно, знаешь ли, когда у хорошего и неглупого человека шире раскрываются глаза на жизнь.
— А! Был с кем-то у вас, Андрей Матвеич, очень многозначительный разговор. Уж не с Шурой ли?
— Да, с ней… Но почему ты молчишь, Сергей?
— А что мне говорить?.. — недовольно усмехнулся Баратов.
— Может быть, поинтересуешься настроениями Шуры, — ведь она «общая» наша героиня, Сергей.
— Интерес мой, признаюсь, уже далеко не тот, что прежде. Мои психологические прогнозы не оправдались. Я ожидал взрыва и столкновения страстей — Шура и Валя. А Валя полными жалости глазами смотрела сегодня на поражение Шуры как заместительницы Радушева в его бригаде. А этот… черт его подери, Ромео-Шмалев до хрипоты доказывал Радушеву, что Шура «преподло» с ним поступила, так как резко-отрицательно выразилась об его работе. Словом, все мои надежды на «извечные» чувства разрушены… И вообще ерунда… Довольно! Я заскучал. Надоела земля, поднимите меня над «хлебом насущным», над суетой дня. Мы слишком сыты этим, и потому… извини, Андрей… я боюсь, что твой опыт читки отрывков первоначальной, еще эскизной редакции на собрании колхозников, едва ли может пройти удачно.