Двор. Книга 1
Шрифт:
— Босяк, — Клава Ивановна стиснула зубы, — иди до мой и проспись, а то со своими разговорами ты попадешь в другое место.
Патефон поставили на тумбу, где раньше был вазон с фикусом, а пластинки положили на полочку, так что получилось очень удобно. Сначала завели «Кукарачу», потом «Широка страна моя родная», потом «Хорошо, когда работа есть».
— Овсеич, — спросила Клава Ивановна, — как тебе нравится Франческа Гааль?
Франческа Гааль, ответил Иона Овсеич, ему нравится, неплохая артисточка, но сейчас он думает о другом: этот случай с Чеперухой нельзя
В девять часов райком запросил сводку о ходе голосования на участке. Иона Овсеич округлил до девяноста пяти, недоставало две десятых, в трубке засмеялись и сказали, что с такими темпами Дегтярь имеет шансы выйти на первое место с конца.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — могу тебя поздравить: мы на самом последнем месте.
Возле буфета стало немножко спокойнее: керченскую селедку уже всю продали, а маслин оставалось почти полбочки и не надо было волноваться, что не хватит. Иона Чеперуха попросил кило, продавщица сказала, одним весом нельзя, взвесила два раза по полкило. Клава Ивановна попробовала из кулька пару маслин, Чеперуха предложил еще, но она отказалась: маслины могут подождать, а к нему есть общественное поручение — сию минуту зайти к Лапидису и притащить его сюда. Если же он такой больной, что совсем потерял стыд и совесть, ему принесут урну прямо в кровать, и это будет последняя урна в его жизни. Чеперуха сказал, он согласен, но с одним условием: не надо звать сюда, а сразу принести урну Лапидису в постель.
Иона Овсеич задумался: вообще, не мешает проучить, и Чеперуха правильно предлагает, но порядок есть порядок — урны исключительно для лежачих больных.
Через пять минут Чеперуха вернулся и с порога закричал, нехай его разрежут на мелкие шматки, если он еще раз возьмет на себя общественное поручение. Дело было так: сначала он позвонил, потом еще раз позвонил, но никто не выходил, он ударил рукой в филенку и крикнул, пусть идет голосовать, а то люди даром сидят. Тогда выскочил этот грек, трахнул дверью, и теперь он говорит, что Чеперуха ему выбил стекло.
— Ну, — сплюнул Иона, — так надо было мне общественное поручение! Я тачечник, биндюжник, а они хотят сделать из меня активиста!
Насчет стекла мадам Малая спросила, может, у Ионы, когда он ударил в филенку, рука случайно задела стекло, но Чеперуха поклялся своей тачкой: нехай у нее отвалятся колеса, если он имеет отношение к этому стеклу.
Лапидис влетел в форпост с таким шумом, как будто ему поддал сзади своим хоботом бешеный слон. Клава Ивановна даже испугалась.
— Я знаю, — закричал Лапидис, — это вы науськиваете на меня людей, чтобы они хулиганили и били стекла! Я сейчас же поставлю в известность обком, пусть пришлют комиссию и проверят, как вы соблюдаете Положение о выборах.
— Подожди, — остановила его мадам Малая, — ты же сам себе выбил стекло, когда трахнул дверью на Чеперуху.
— Я
Лапидис захохотал, схватился обеими руками за живот и забегал вокруг Клавы Ивановны. После первого круга она пыталась поймать его за рукав и остановить, но он сделал рывок, и Клава Ивановна сжала пустой кулак.
Дегтярь, который проверял по спискам, как идет голосование, в это время освободился, и, когда Лапидис сделал последний круг, сказал: здесь так весело, как будто мы уже закончили голосование и вышли на первое место в Одессе.
— Открой карман пошире! — ответила Клава Ивановна. — С такими клиентами, как Лапидис, дай бог удержаться на последнем месте.
— А в чем дело? — поинтересовался Дегтярь.
— Овсеич! — удивился Чеперуха. — Ты же сам послал меня до Лапидиса, чтобы я привел его голосовать!
— Во-первых, — сказал Дегтярь, — не путай, тебя послала Малая, а во-вторых, с тех пор можно было уже сто раз проголосовать. И если человек не успел, значит, у него есть уважительная причина.
— У Лапидиса есть уважительная причина, — объяснила мадам Малая. — Он хочет спать, сколько ему хочется.
— В такой день? — покачал головой Иона Овсеич. — В такой день человек не может дождаться, когда пробьет шесть часов. У тебя, Малая, с четырех уже горел свет: я видел, как ты зажгла и ходила туда и обратно по комнате.
— А я, — сказал Лапидис, — не видел: не имею привычки заглядывать в чужие окна.
— Ближе к делу, — попросил Иона Овсеич. — Здесь говорят, что Лапидис еще не голосовал. Это факт или досужая болтовня?
— Какая болтовня! — возмутилась Клава Ивановна. — С ним договориться — надо пуд фасоли скушать.
— Овсеич, — засмеялся своим глупым смехом Лапидис, — только что ты проверял списки и собственными глазами видел: против Лапидиса, Ивана Анемподистовича, 1901 года рождения, нет птички.
— Не в птичке дело, — спокойно ответил Дегтярь. — Дело в человеке.
— Овсеич, — весело подмигнул Лапидис, — человек познается через птичку.
— Что ты имеешь в виду? — Дегтярь заложил большой палец под борт тужурки. — Уточни.
— А я имею в виду то, — наглым тоном заявил Лапидис, — что закон дает мне на голосование время от шести утра до двенадцати ночи, и прошу не подгонять меня.
— А то, что здесь с пяти утра сидят люди и тоже хотят отдохнуть, это тебя не касается? — удивился Дегтярь.
— Нет, — сказал Лапидис, — не касается: организуйте дело так, чтобы люди могли отдохнуть не за мой счет.
— Я понял, — кивнул Дегтярь, — я хорошо тебя понял. Но ты уже здесь, почему тебе не проголосовать?
Лапидис немного задумался, люди вокруг ждали его ответа, а он опять засмеялся своим дурацким смехом и сказал, что из уважения к закону не будет отвечать на вопрос Овсеича, поскольку этот вопрос уже сам по себе — нарушение закона.
— Овсеич, — закричал Чеперуха, — он дает тебе дули с маслом!