Дворцовые тайны. Соперница королевы
Шрифт:
Сердце мое сжималось все сильнее и сильнее, пока я шла за Перегриной. Значит, предчувствие меня не обмануло. Джон был болен и нуждался в любви и заботе.
Внутри стало еще заметнее, что старый дом разваливается на глазах. Стены были изъедены жучком, от них исходил запах плесени, но тростниковые подстилки на полу были чистыми, и я уловила в воздухе аромат свежих трав. Стоило нам подняться по лестнице, как в уши ударила разноголосица детских голосов: кто-то кричал, кто-то плакал, а кто-то смеялся и даже пел. В каждой комнате, мимо которой мы проходили, стояло много кроватей, а на каждой сидело по нескольку детей. Были среди них и совсем крохи, и ребята лет по тринадцать-четырнадцать, которые уже по возрасту вполне годились для
На одной кроватке лежало маленькое безжизненное тельце. Две женщины окутывали его саваном. Как только они закончили свою печальную работу и вынесли останки малыша в коридор, постель тут же застелили свежим бельем. Уилл опустил на нее девочку, которую держал на руках, и заботливо укрыл ее тонким одеялом.
— Вы сами видите, сколько у нас больных, мисс Сеймур, — проговорила Перегрина. — Не все, кто приходят сюда, умирают, но выживших не так много. Они остаются с нами и помогают ухаживать за вновь прибывшими. Я благодарна им за помощь. И еще я не устаю благословлять небо за то, что у нас есть Уилл.
С этими словами Перегрина ободряюще улыбнулась Уиллу и ввела меня в очередную комнату, полную звуков детских голосов.
Мой племянник Джон лежал в постели, свернувшись калачиком, как больной и слабый щенок.
— Он у нас уже несколько дней, — сказала мне Перегрина, — и пока жив. Это хороший знак!
— Тезка деда, — только и смогла вымолвить я. — Маленький Джон Сеймур.
Я присела на низкую кровать и дотронулась до влажного лба Джона. Я не побоялась прикоснуться к нему, не отстранилась от него, как отстранялась от Лавинии и Анны. В тот миг мне было все равно, заболею я или нет. Я думала только о лежавшем передо мной малыше. Джон тихонько застонал, но так и не открыл глаза.
— Его брат о нем очень беспокоится, — сказал мне Уилл. — Но я не разрешаю Генри приезжать сюда, чтобы он не заразился. Я определил его в ученики к лучнику королевской стражи. Сейчас он живет в семье этого человека.
Мой племянник Генри был очень крепким ребенком, высоким для своего возраста. В свои шесть лет он уже смело скакал на лошади и умело обращался со своим маленьким арбалетом.
— Ты можешь гордиться им, Джейн. Он уже носит колчан за своим господином и учится водить его боевого коня. В один прекрасный день он станет хорошим солдатом королевской армии. Он силен и не ведает страха.
— И у него не было потницы?
— Нет, Бог миловал.
Конечно же, мне не была безразлична судьба Генри, но с того мгновенья, как я увидела Джона, я не могла больше ни о ком другом думать и заботиться. Я натирала его тело мазью, которую дала мне Перегрина и в которую входили патока, полынь, розовая вода и старое проверенное средство — пилюли Разеса [41] . Я прикладывала ему к вискам компресс из сока листьев маргаритки, чтобы унять головную боль. Я пыталась не давать ему спать, помня указания из письма короля к Анне. Я старалась накормить малыша пареной репой, потому что считалось, что это блюдо придает сил и способствует быстрейшему выздоровлению, но он только выплевывал куски репы и плакал. В конце концов я сдалась.
41
Названы по имени выдающегося философа и врача Абу Бакр Мухаммед ибн Закарийа Ар-Рази (850–923), известного европейцам под именем Разеса (или Разиса). Разес был автором первых арабских энциклопедических медицинских трудов — «Всеобъемлющая книга по медицине» в 25 томах и «Медицинская книга» в 10 томах. Уже в XII в. эти сочинения, обобщившие медицинские знания того времени, были переведены на латынь.
Час за часом сидела я у постели Джона, успокаивая его словом и улыбкой, напевая ему песенки, молясь за него, в надежде, что
— Как вам только удается не заболеть? — спросила я ее. — Что охраняет вас от заразы в то время, когда многие другие становятся ее легкой добычей?
— Почему же охраняет? Я была больна, как и остальные, но я поправилась.
— Господь пощадил хозяйку этого дома, — заметил Уилл, — чтобы помочь малым сим.
Невзгоды и лишения этих дней сблизили нас с Уиллом, как никогда, и я часто обращалась к нему за утешением и поддержкой. Он крепко обнимал меня, я склоняла голову к нему на грудь, закрывала глаза и думала о том, как же благодарна я ему за его любовь. Мы вместе сидели у постели Джона, а когда малыш засыпал — несмотря на все наши старания, — мы помогали Перегрине чем могли: кормили больных детей, мыли их, когда их приводили добрые люди (многие были с ног до головы покрыты грязью, потому что спали в канавах во время своих одиноких странствований по окрестностям) и обряжали их мертвые тела в саваны, когда надеяться больше было не на что.
Я делала, что могла, и оплакивала ушедших. Мы с Уиллом оплакивали их вместе, а потом утешали друг друга.
Как-то раз Уилл подошел ко мне, сел рядом и нежно провел пальцем по моей щеке.
— Ты не жалеешь, что приехала сюда, моя дорогая Джейн?
Я покачала головой.
— Нет, — прошептала я. — Я не жалею ни о чем. Ведь я здесь с тобой.
После этих слов я поцеловала Уилла в щеку и сказала:
— Это место наполнено любовью и заботой, возвышающей наши души.
Поместье Перегрины было больше чем приютом — его обитатели стали чем-то вроде одной большой семьи, объединившейся перед лицом недуга. Дети поддерживали друг друга, не ссорились и не дрались, как бывает только в очень дружных семьях. Всех нас сплотила необходимость, и еще — бесконечное милосердие той, которая нас приютила.
Я спала на жестком полу рядом с набитым соломой тюфячком Джона и пыталась не замечать того, что, похоже, сама заболела. Правда, по всем признакам у меня была не потница, а обычная лихорадка, и уж она-то никак не должна была убить меня. Однако чувствовала я себя из рук вон плохо: голова болела, желудок сводили такие спазмы, что он не принимал ничего, кроме жидкого супчика. Вдобавок ко всему ломило все тело — и мышцы, и кости. Только бы не свалиться в горячке!
Я следила, не проявятся ли в поведении Уилла свидетельства телесной или душевной слабости, но он, как и Перегрина, казалось, не ведал усталости. Каждый его день был заполнен заботами, спал он совсем мало и посвящал все время детям, стараясь облегчить им страдания и поддержать в трудную минуту, чтобы они с новыми силами могли противостоять болезни.
На четвертый день моего пребывания в Уолдрингэме я поняла, а вернее почувствовала, что моему маленькому племяннику недолго осталось. Теперь мы просто ждали — не выздоровления Джона, а окончания его мужественной борьбы за жизнь. Время, казалось, растянулось. Больше не было ни часов, ни минут, а только невероятно долгое ожидание его освобождения для лучшей юдоли.
Сердце мое изболелось от горя и бессилия. Казалось, все печали этого мира сосредоточились в слабеющем теле маленького беззащитного ребенка, лишенного матери и отца, умиравшего в приюте, а не в собственном доме. Но не среди чужих — другие дети, те, кого пощадила потница, собрались вокруг, чувствуя очередное приближение смерти. Они обступили соломенное ложе маленького Джона, лежавшего почти не шевелясь и цеплявшегося за мою руку. Они стояли рядом с Уиллом, рядом со мной, плачущей уже открыто в преддверии последних минут жизни племянника. Дети молча окружили нас, замерли, и теперь мы ждали неизбежного все вместе.